Планета-мечта (СИ)

Черные глаза ворона с неожиданной злобой глянули на него. Господин Ориен вздрогнул. На какой-то миг он подумал, что ему померещилась эта злоба, сверкнувшая в глазах собеседника, да и потом думал: и в самом деле, не померещилось ли? Ведь умел держать себя в руках Царь-ворон, никто бы, пожалуй, и представить бы себе не сумел его во гневе. Да и страшно представить себе такое: нынешний Царь-ворон был из тех, кто, разгневавшись, мог уничтожать целые города, сметать их с лица земли, как другие со злости сметают тарелки со стола.

— А ты мне не указывай, Ориен, — сказал мягкий голос без тени гневливых ноток, — Не стоит. Они ведь собираются улетать, не так ли?

— Они-то улетят, — сказал бургомистр резко, — Но прилетят другие. И если станет известно, что мы скрыли от них ребенка…. Ведь решат, что ты похитил девчонку еще в самом начале. Неужели вам мало того, что вы похищаете дочерей знатнейших семейств? Мы ведь не забыли еще о дочери адвоката Идрада! Это слишком было, а уж то, что ты задумал, вообще ни в какие ворота! Ведь ты не дурак, Кэррон, подумай!

И глядя на это бледное, смуглое, тонкое лицо, Ориен неожиданно почувствовал страх. Давно, ох, как давно не боялся господин бургомистр никого и ничего, но в тот момент, тягуче-невыносимый, он испугался — этого тонкого, высокого, совсем молодого ворона, и этот страх был так реален и груб, словно камни, царапающие сердце острыми углами. Ибо в лице Царя-ворона увидел бургомистр — ярость. Странно это было, лицо его было так спокойно, и черные глаза смотрели — почти доброжелательно, но Ориен чувствовал, чувствовал, что висит на волоске. Кэррон едва сдерживался, и старый маг чувствовал это прекрасно. И, ужаснувшись, внутренне замер.

Ворон поднялся на одну ступеньку и сильно сжал холеную руку бургомистра смуглыми худыми пальцами.

— А как насчет твоих дочерей, Ориен? — сказал он мягким своим голосом, — Ведь они у тебя светленькие. Особенно Ильрика, младшая, правда? Что, если тебе придется выбирать, Ориен, твоя Ильрика или эта девочка?

Бургомистр онемел. Ильрике, его Ильрике было двенадцать лет, она была совсем ребенок, тоненькая, с русыми косичками. Она бегала еще в коротеньких платьицах, вовсю лазила по деревьям, вечно были исцарапаны ее загорелые коленки. Любимой ее забавой было подстеречь отца, возвращающегося домой, и свалиться на него с дерева, росшего у порога. Отец таял, когда ловил свое исцарапанное растрепанное сокровище. И ее, Ильрику, этого неукротимого ребенка грозил украсть — Царь-ворон. Таким образом породниться с воронами Ориен не желал, только не это.

— Никогда не указывай мне, Ориен, — сказал ворон все так же мягко, — Я еще ничего не решил, но не смей указывать мне.

Элиза поцеловала сонную девочку и задула свечу. Ра боялась спать в темноте, но безропотно ложилась и позволяла гасить свет; она не была капризным ребенком. Элиза сказала бы, что этот ребенок и не подозревает о существовании капризов; наверное, воронята бывают такими — без малейшего сознания своей детской безнаказанности. В темноте она еще раз поправила одеяло и, бесшумно ступая, вышла из комнаты.

В соседней комнате тоже было темно. Вороны снимали лучшие комнаты в гостинице, но света не было ни здесь, ни в гостиной, куда была открыта дверь. Элиза остановилась, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте; ей показалось, что комната была пуста, что ни один из воронов еще не вернулся. И почти сразу она увидела — тонкий темный силуэт на фоне светлеющего окна. Кэррон. Его величество. Торион был выше и крупнее. И даже если бы они были близнецами, Элиза все равно отличила бы их хоть в полной темноте: никогда в присутствии Ториона ее не настигало чувство такого успокоения. Словно сидишь на пригорке, на мягкой травке, и солнышко светит, но не жарко, а как бывает осенью — мягкое, подсвеченной золотом тепло.

Царь-ворон молчал. Хоть и не мог не слышать ее шагов; кто угодно, но не он, слух у него довольно тонкий. "Летучую мышь переслушает", — говорил Дрого. Элиза тоже молчала. Смешно, но она боялась заговорить — первой. Он нравился ей, временами почти непреодолимо, но и его она понимала не всегда. И боялась, когда не понимала….

— Ты выяснил, где ее родители? — наконец, раздался ее несмелый голос.

— Да.

Угрюмое «да». Отрывистое «да». Что же такое?

Элиза напряженно всматривалась в темноту. Вот он стоит — в десяти шагах, но не подойти, не спросить. Только и остается, что ловить малейшее изменение интонаций, малейшее движение в темноте. Как странно, почему, когда смотришь из темной комнаты, всегда кажется, что на улице светлее. И не только здесь, в благословенном Альвердене, где ночь напролет горят фонари — дабы случайный прохожий не блуждал в потемках, да и поздно ложатся здесь, в лучшем из городов мира. Но и в Серых горах случается — встанешь среди ночи, а окна светлеют, словно серь камней и в ночи сохраняет свою серину, словно камни светятся во тьме.