Планета-мечта (СИ)

— А история не зеркало, девочка, — я вздрогнула при этих словах: похоже, долго еще у меня будет такая реакция на слово «зеркало», точно так же я вздрагивала, когда они только-только улетели. А лииен продолжал, — Нет, кхе, нет, совсем не зеркало. Но ведь ты не знаешь… что ты могла бы быть… не знаешь, что он хотел сделать… такой добрый…. Так она и сказала ему, дочь старого Идрада, ты ведь добрый, сказала она… и он отказался, но потом все же передумал…. Это она помешала, Идрады все были отчаянные, вот ее дед…. А ты ничего не знаешь, ничего….

Я молчала.

То, на что он намекал, было… невероятно. Невозможно. Невозможно.

— Этого не может быть, — быстро заговорила я, — Кэррон никогда не…

— Не любил тебя? Им любовь для этого не нужна. Просто нашел подходящего ребенка….

— Не может быть, — повторила я онемевшими губами.

— Разве Торион, потомок великого Корда, любил Элизу Идрад? Разве изгнанник любил Марию?

А перед моими глазами встало лицо Кэррона, худое, смуглое, усталое…. И он хотел…. Господи, господи, ведь он знал, как я тосковала по родителям, утешал меня, вытирал мои слезы, а сам хотел лишить меня семьи — навсегда? Да быть этого не может. Кэррон не способен на это, нет.

— Что же ты пришла сюда, Ра? Ты и сейчас можешь стать его женой, ведь тебя не оттолкнет то, что он изгнан, ведь тебе жаль его…

Я покачала головой. Воображение у меня не настолько богатое, чтобы хотя бы представить это.

— Зачем ты пришла, Ра? Хочешь знать, что с ним теперь?… Скоро, скоро ты его увидишь…. Ах, какой он дурак, твой не-муж, Ра, какой дурак! У нынешнего Царя воли-то побольше, чем у Кэррона, хоть я и предпочитал всегда его…

Мне страшно стало, пока я слушала этот скрип. Мне так стало страшно; незаметная тоска закралась в мое сердце и поселилась там, и тоска эта была пуще острого кинжала. И страх этот был пуще острого кинжала. Чего я боялась? — своего понимания, своих подозрений.

— У какого Царя?.. — сказала я хрипло, — Ведь они мертвы…. Ведь они же все мертвы!

— Здесь мертвы. Здесь, девочка. Но некоторых все еще манит та бездна, из которой они пришли сюда.

— Они мертвы!

— Ну, может, и мертвы, — неожиданно согласился лииен.

Может, и мертвы. А может…. Это предположение, само предположение…. Кто-то мог выжить, но даже это дерево не уверено…. Но они могли. Нет, я не верю, что кто-то из них мог бы спокойно наблюдать за происходящим, за полубезумными попытками своего бывшего Царя развязать войну, ту войну, которой они хотели.

Да-а, я и подумать не могла, что Кэррон собирался сделать меня…. Но вороны. Вороны, испокон веков похищавшие девочек…. И все-таки я выросла на Веге, а не в пустой каменной комнате в Серых горах. Все-таки он этого не сделал….

Подумать только, ведь я могла оказаться сейчас в роли Марии — жена Царя, изгнанного по той же причине. Ра из Серых гор — дубль два.

У меня тошно на душе. Я летела обратно и, кажется, плакала, я не помню точно. И почему, я тоже не знаю. Я чувствовала смутное разочарование…. Кэррон. Да, Кэррон. Мне отчего-то думалось, что он добрее и милосерднее, чем оказался на самом деле.

Я бы скорее стала женой Тэя. Если бы я могла выйти замуж за торона…. Ах, Кэр. А ведь ему нелегко, наверное, смотреть мне в глаза. Ведь у него совесть. Воронья совесть, конечно, не человеческая, но вообще-то он совестливый, я знаю. Ах, Кэр. Стоит ли обижаться — через столько лет — на несделанный поступок. Ах, Кэр!

34. Ра. Последний шанс.

Серы, как туман над Флоссой, камни этих стен. Серы, как туман и, может, оттого и кажутся призрачными в предрассветные глухие часы. Когда-то Элиза ненавидела эти стены, призрачные, как туман, холодные, как остывший труп, нерушимые, несокрушимые, ибо кто же будет крушить камень Серых гор — лишь время, ветер и дожди. Когда-то так было, но все чаще ловила она себя на мысли, что почти любуется их призрачной холодной красотой, что иногда и вся пестрая красота Альвердена кажется ей варварски кричащей. А здесь — холод и ветер в коридорах и комнатах, серый камень стен, ни гобеленов, ни драпировок, почти полное отсутствие мебели. Когда-то ей казалось: нет ничего тоскливее этой тюрьмы. Теперь она все чаще ловила себя на мысли, что считает эти стены — домом. И любуется.

Вороны любили свой дом. Вороны любили его таким, какой он был: серый камень, ветер и холод. И Элиза тоже почти уже любила — свой дом, свою тюрьму — Серые горы. Это чувство было незаметно — и непобедимо; когда, как оно зародилось? Только просыпаясь лунными ночами, любуешься на свет и тени, ложащиеся на камень стен, и не помнишь о красных особняках с белыми колоннами. Только выйдешь иногда на площадку Совета, а далеко внизу — уступы и пики, и редкие кустики с красноватой листвой, и ветер бушует и бьется меж древних скал. И кажется, нет ничего чище и совершеннее этой серой пустоты меж небом и зеленеющими предгорьями, что зелень и пестрота оскорбили бы глаз в этой каменной чистоте. Вот так-то, Элиза Идрад. Вот так-то.