Планета-мечта (СИ)

Она еще не совсем любила их — эти горы. Но, возвращаясь сюда из поездок, неожиданно чувствовала, что глаза и сердце ее отдыхают, когда остаются позади пресловутые предгорья и чистота и древность первозданного камня берут свое. И когда заново открывала дверь в полупустую комнату, где жила — жила! — она с мужем своим, Элиза все чаще испытывала незаметное чувство облегчения. Дом. Дома. Она — дома. Как грызла ее тоска, стоило ей ступить на улицы Альвердена, но возвращалась она все равно — в Серые горы, и дело было не в Торионе, не совсем в Торионе. Просто жизнь ее была уже здесь, не там. Уже не там. Элиза Идрад умерла, хоть и долго пыталась встать из могилы — несчастная девочка. Элиза Идрад умерла.

Но сердце альверденской кокетки, озлобленной своей безвременной кончиной, еще билось. И не собиралась прощать. Никому.

Они так и не говорили после того, как девочка вернулась в Иллирийские леса. Кэррон почти не обращал на нее внимания. Впрочем, он ни на что не обращал внимания. Он стал мрачным и молчаливым, бывало, за весь день так и не произнесет ни слова. Элиза думала порой, что он становится совершенно неожиданно похожим на Ториона — в этой паре мрачность и молчаливость были именно по части ее мужа, у Царя-ворона нрав был легкий. Именно — был. Кэррон становился раздражительным, чего никто и представить раньше не мог — это было равносильно светопреставлению. Теперь же он огрызался по пустякам, так, что вороны стороной обходили своего повелителя. Элиза не понимала, что с ним, только на сердце ее было пусто и холодно, словно посреди жаркого лета ударили морозы. Ударили морозы, все робкие цветы ее сердца завяли, побитые холодом. И остается лишь обижено спрашивать: за что, что мы сделали, хрупкие ростки хрупкой привязанности, единственные цветочки тепла и ласки? Что мы сделали тебе, Царь-ворон, повелитель всего и даже цветов в сердце одинокой женщины? Но разве спросишь, разве наяву спросишь.

…Через десять дней это и случилось. Утро было раннее, и легкие полосы тумана стелились по воздуху, чуть подсвеченные восходящим солнцем. Торион собирался покинуть свою верную жену, она же сидела, сложив руки на коленях, и смиренно ждала этой минуты, слегка наклонив растрепанную со сна голову. Залетел в комнату ветер, прошелся по золотистым кудрям, завернул край шелковой простыни и удалился до лучших времен. Элиза поправила простыню, и в ту же минуту вошел тот, кто повелевал всем в этих горах — от мелких камешков до ветров и дождей. И само собой — всеми обитателями этих мест, не считая еще обитателей всей этой грешной планетки.

По всему видно было, что он недавно встал. Элиза поднялась, ощущая смутное беспокойство, ее мужа посетили совсем другие чувства. Царь-ворон был ему вместо младшего брата, а что будешь чувствовать, когда видишь младшего брата растрепанным и с заспанными глазами. Торион улыбнулся, отступая на шаг назад. Кэррон остановился между мужем и женой, тонкий, в черной рубашке с открытым воротом и черных штанах, заправленных в сапоги. Он был без плаща и без свободной верхней рубахи длинной до колен. В таком виде вороны разгуливали разве что по собственным покоям, редко кто выходил даже в коридор, не то что к соседям в гости. Лицо повелителя Алатороа было хмурым и усталым. "Лег под утро", — подумала Элиза, содрогаясь под его мрачным взглядом. Никогда она еще не видела его в таком настроении.

— Что-то ты непроспавшийся какой-то, — сказал Торион, указывая на кровать. Сесть в комнате все равно больше было некуда.

Кровать было широкая, под серым балдахином. Кэррон сел, подвернув под себя одну ногу, уперся рукой в колено. Спутанные волосы свесились на лицо.

— Что случилось? — робко спросила Элиза.

Кэррон поднял голову. Взгляд его, как ни странно, потеплел.

— Завтра я приведу Ра, — сказал он вдруг, — Подготовь все в моей комнате, Элли, будь добра.

А туман все плыл по комнате, за окном он был почти золотистым, цвета волос — не Элизы, нет, той, первой, давно умершей Ра. Словно призраком тянулась она к жене Ториона — тоненькая девочка с рассветно золотистыми волосами; она говорила: "Они не умеют любить, не могут любить, у них нет сердца, они всего лишь — вороны". Всего лишь вороны. Смертельно бледная, стояла Элиза, не слыша, о чем говорили вороны дальше. Опустив глаза, стояла она, и призрак той, о которой она даже не думала, все тянулся к ее сердцу — из глуби веков. "Они не умеют любить". Влюбленная девочка, она поняла это слишком поздно. Не умеют. "Не умеют, — как эхо металось в сердце Элизы, — Ведь он убьет ребенка, как он не понимает. Как все они не понимают". Если бы они еще относились к женщинам, как к вещи; бывает и такое на дальнем юге, среди безграмотных крестьян. Но ведь вороны были не таковы. И лишь изначально выбирать судьбу своим женщинам они — не позволяли.

И только когда Кэррон собрался уходить, она очнулась — на звук открываемой двери. Бросилось за ним. Но Торион поймал ее за руку, развернул к себе, пригибая ее кисть.

— Куда?! — почти прошипел он, — Ты слышала, что он сказал? Так делай это!