Планета Вода (сборник с иллюстрациями)

— Раз дорожный, то и пребывай всю жизнь в дороге, — вздохнул отец Валерий. — Судьба. Хотя, конечно, что и вся наша жизнь, если не дорога? Едемте, сударь в Утоли-мои-печали. Это я по малодушию всё откладывал. Очень уж не хотелось дорогое сердцу место видеть опоганенным… Но коли уж вы, сударь, утрудились за мной явиться, чувствую себя устыженным. Чаю только попейте. Матушка с утра оладушков напекла, сметанка свежая.

Когда же Эраст Петрович вежливо уклонился от оладушков, отец Валерий решительно заплел длинные власы в косицу и снял с гвоздя широкополую, видавшую виды шляпу.

— Сейчас заложу и поедем с Божьей помощью. Всё, о чем просите, исполню. И на скалу взойти благословлю, пускай мне потом за то от преосвященного даже нагоняй выйдет. Мешать вам не стану. Мне и самому надобно там, в часовне, одному побыть. Помолюсь, Февронью-мученицу лишний раз помяну. И за ваш труд тоже Господа попрошу. Дело-то таинственное, без Божьей помощи не разрешится. Так что я всё по своей линии исполню, а вы ваше, земное, по обязанности вашей.

Эраста Петровича такое распределение обязанностей отлично устраивало.

Поп ловко и быстро запряг в большую и прочную, видимо, не боящуюся никаких ухабов бричку двух таких же крепких коньков.

И поехали.

* * *

Правил отец Валерий степенно, без неуместного сану поспешания, поэтому на восьми лошадиных ногах ехали медленнее, чем Фандорин бежал на своих двоих. Но разговор был такой, что Эраст Петрович не заметил, как пролетело время.

Благочинный рассказывал про покойную игуменью, которую знал еще с тех пор, когда она молоденькой послушницей жила на архиерейском подворье в губернском Заволжске.

— Разглядел в ней нечто прежний владыка, — говорил священник. — Был у него дар прозревать в людях то, чего они и сами в себе не угадывают. Постриг из послушниц в схиму, нарек новым именем и очень скоро поставил игуменствовать. Мы, клирики, между собою роптали — не по закону-де, не по обычаю. Слишком-де зелена и неопытна. Но прав оказался преосвященный. Не ошибся в Февроньюшке…

Благочинный замолчал, улыбаясь каким-то своим воспоминаниям, и Фандорин, откашлявшись, попросил:

— Расскажите, отче. Какой она была? Мне это… в следствии п-пригодится.

Отец Валерий ответил не сразу, словно объяснить было непросто.

— Помните ли вы, сударь, псалом царя Давида, который вопрошает Господа: «Что еси человек, яко помниши его? Или сын человечь, яко посещаеши его?» И действительно. Что в человеках такого уж ценного, дабы Богу тратить Свои силы на жалкий сей прах? По моей должности и службе доводится мне слушать на исповеди много греховного: мелкого, суетного, недостойного. И, знаете, сбиваешься. Забываешь, что всякий человек — великая тайна и коли ты этого не видишь, то единственно от собственной слепоты… А в Февронии тайна эта всегда ощущалась. Она сама была тайна. Допытывался я от нее на исповеди, не раз: что скрываешь, не грех ли какой? Нет, не было ничего такого, в чем надо покаяться. А тайна всё же была. Но не рассказала она мне. И не обязана, если не грех. Теперь же никто мне не откроет, что за тайну в себе носила моя Февронья, спаси ее Господь. Нет Февроньи, и тайны нет…

Поп перекрестился, смахнул слезу, другую. Высморкался в большой клетчатый платок. Пожаловался:

— Вот ведь грешу я сейчас. Мне как духовному лицу не плакать должно, а радоваться. Февронья — Христова невеста, и ныне с Ним находится. А я не могу. Сиротствую…

И подытожил свое сбивчивое объяснение:

— В общем, сударь мой Эраст Петрович, затрудняюсь я вам сказать, какою она была. Вот свеча или лампа горящая — она какая? Вроде бы простая вещь, а всё вокруг освещает. Так и Февронья. От одной мысли, что она обретается на своей скале уединенной, мне светло было. Будто лампада неугасимая горит, истинное печали утоление. Ездил туда охотно. А теперь, видите, три недели прошло — ни разу. Хоть и надо, и владыка велел… Опустела обитель Утоли-мои-печали. Погасла лампада. Погасил кто-то… — поправился отец Валерий.

«Икона Утоли Мои Печали»: утоляетъ жестокiя раны и правитъ сердца человеческiя»

И здесь Фандорин совершил бестактность. Испортил хорошую беседу.

— А что бы вы, отче, сделали с … существом, замучившим игуменью, если бы оно попало к вам в руки? — спросил он, глядя с болезненным интересом в посуровевшее лицо батюшки.

Тот потемнел еще больше. Сжал вожжи в больших, сильных руках.

— Нельзя такой твари по земле ходить. Но вы со мною, сын мой, про такое не говорите. Грех это.

Отвернулся, и дальше поехали молча.

Хороший был в селе Шишковском поп. Фандорину очень понравился.

* * *

— Увидали, как крест наперсный сверкает. Все встречать вышли, — сказал батюшка, показывая вперед и вверх.

Фандорин, сидевший на веслах, спиной к Парусу, обернулся.

На краю скалы чернели четыре фигуры: одна в остроконечном куколе, три в платках и скуфьях. Плетеная корзина, немного покачиваясь, ползла по тросам вниз.