Платформа

Имел ли он в виду просто, что организация бы без меня не работала? Скорее всего, это было так. Я с ужасом понимал, до какой степени мы связаны и всегда были связаны. Но зачем говорить об этом сейчас? У меня кружилась голова. Каждый раз, когда я думал, что знаю, о чем мы говорим, я ошибался.

– Ты единственный, Алеф. Я больше ни с кем не могу разговаривать.

– О. – Я знал, что близость для него была угрозой, и чувствовал себя в невероятной опасности, точно мне улыбались, прежде чем ударить ножом.

– Ты вспоминаешь Геенну, Алеф?

Я подумал, что его настроение, возможно, переменилось, хотя никогда не мог полностью довериться своему пониманию подобных вещей. И осторожно сказал:

– Иногда. Это было давно. – Я видел, что этого ответа ему не хватило, и добавил: – Ты говоришь о своей матери?

Он выглянул в окно, где заходящее солнце обращало животы облаков в золото.

– Она в раю, – ответил он.

Сначала мне показалось, что я неправильно его расслышал.

Пеллонхорк посмотрел прямо на меня.

– Она с твоей матерью. Не уверен насчет твоего отца. А ты как думаешь?

– Я… я об этом не думаю. – Я понятия не имел, что еще сказать.

– Ты веришь в ад, Алеф?

Неожиданно я превратился в ребенка, стоящего перед отцом Благодатным, зная, что каждый ответ неверен, а вопрос – всего лишь прелюдия к порке. Голова у меня шла кругом. Лучше всего было сказать «да» и вытерпеть только милосердную боль.

Пеллонхорк очень мягко повторил:

– Я спросил, веришь ли ты в ад, Алеф? – Он сложил губы и тихо причмокнул.

Я напрягся, зная, что не могу ему солгать. Мне случалось видеть, стоя в этом кабинете, как он вот так допрашивает людей, негромко повторяя вопросы и изображая поцелуи. Меня поражало, что они безо всякого давления рассказывали ему то, что совершенно точно означало их смерть. Теперь я и сам это почувствовал.

– Нет. Не верю.

– Рая без ада не бывает, Алеф, – спокойно сказал он.

Я почти его не слышал. В ушах у меня ревело.

– Ты какой-то странный, Алеф. Совсем на себя не похожий.

– Мне нужно присесть, – сказал я.

Пеллонхорк указал на кресло, и я рухнул в него. У меня колотилось сердце и сжимался желудок. Я видел, что умру здесь.

Он запустил руку в карман. Я, как мог, пытался сосредоточиться. Пеллонхорк достал свой нож, тот маленький красный карманный нож, который был у него на Геенне. Он вращал его в руке, и плоский обух закрытого клинка блестел.

– Что будет, Алеф?

– О чем ты? – Я не мог оторвать глаз от ножа. Через мгновение он его раскроет. Это был ритуал. Демонстрация ножа, первый маленький надрез на правой щеке.

– Когда я умру. Что со мной будет?

– Ничего, – сказал я настолько ровным голосом, насколько был способен, глядя на нож. – Ничего не будет. Это конец.

– Нет. Чему нас учили на Геенне. Отец Благодатный. Ты это помнишь. Я знаю, что помнишь.

– Вымысел, Пеллонхорк. Смерть похожа на сон, вот и все.

Нож все еще лежал у него на ладони, нераскрытый.

– Мой отец подарил мне его.

– Да. Ты был так счастлив. Я помню, как ты открывал посылку.

– Конечно помнишь.

Он сжал нож в кулаке и посмотрел в окно. Солнце зашло, и облака были безжизненными.

– Он подарил мне этот нож. Мой отец. – Он глубоко вдохнул и снова повернулся ко мне. – Нельзя ничего никому вернуть, Алеф. Невозможно. – Он крепко зажмурился. – Особенно кровь. Ее уж точно.

– Пеллонхорк…

– Говоришь, она похожа на сон? – Его лицо исказилось чувствами. – Мне снятся сны. Я не хочу видеть их вечно.

Он разжимал и сжимал кулак, снова и снова.

– Ты осознаешь, что видел сон, только когда просыпаешься, – сказал я. – От этого сна пробуждения нет. Все будет хорошо. Это не похоже на гиперсомнию.

Я пытался успокоить его, и я ждал, когда он раскроет нож.

– Нет, – сказал Пеллонхорк.

Он снова отвернулся и уставился в окно. Опускалась ночь, и в городе зажигались огни, словно пиксель за пикселем. В верхних слоях атмосферы копилось напряжение, воздух был синюшного оттенка. Масочная погода. Я смотрел, как лицо Пеллонхорка отражается в стекле, как раньше смотрел на лицо его отца. Он раскрыл нож и раз за разом поворачивал его. Небо темнело, отражение в стекле становилось все отчетливее. Шло время.

Я пытался что-то сказать, но в горле у меня был ком. Я даже сглотнуть не мог.

Он протянул руку с ножом к своему отражению в окне и сделал быстрый выпад, а потом коснулся пальцем щеки, отвел его и внимательно на него посмотрел. Повернулся, выставил палец в мою сторону и спросил:

– Видишь? Ты видишь, Алеф?

Не зная, что еще сделать, я кивнул. Нож был все еще раскрыт, но рука Пеллонхорка расслабилась и упала. Я ждал, что он снова заговорит, но больше Пеллонхорк ничего не сказал. Он вернулся к столу и сел за него, отложил нож и уронил голову на руки. Спустя какое-то время его дыхание сделалось медленным и ровным.

Я просидел тихо, с промокшими подмышками, очень долгое время, а потом начал вставать. Кресло скрипнуло, и я замер, согнувшись, где-то посередине между сидячим и стоячим положением. Дыхание Пеллонхорка потяжелело, но вскоре снова успокоилось. Я не шевелился, пока у меня не заболела спина. Пеллонхорк больше не двигался. В конце концов я выпрямился и ушел.