Бранвена Ллирска

Пленник

Ветер тыкался мокрым щенячьим носом в кирпичные стены. С пыльных, прожаренных летним солнцем до хрустящей корочки крыш брусничным вареньем стекал пряный закат. По щербатому ободку фонтана вышагивала большая серая ворона и, задрав голову, ловила летящие капли разинутым клювом. Жарко. Ей тоже жарко. А уж хумов на парковую площадь сбежалось — в глазах рябит! Ишь, расселись, скамейки облепили, что твоя тля! Сидят, фонариками своими помигивают, колу попивают. Прохлаждаются.

Ровно в девять по башенным часам спящие динамики привычно чихают и принимаются мурлыкать что-то о летнем времени и том, как легка жизнь. Водяные струи раскрашиваются янтарно-желтым и нежно-бирюзовым, и гнут длинные шеи в такт музыке. Хумы отрывают глаза от своих бледных фонариков, кивают, некоторые даже чуть покачиваются, точно вода и их тянет за собой, танцуя под хрипение саксофона. Потом первая мелодия смолкает и лиловую чашу сумерек разом и до краев заливает птичий хор скрипок. Фонтан распускается чародейским цветком папоротника, переливается от аквамарина к пламенному опалу, сыплет брызгами, как дроблеными бриллиантами, сплетается в узлы.

Тави вскидывает невидимую скрипку к подбородку, опускает веки, так, что из-под белых, будто осенний иней, ресниц видно только, как дышит вода фонтана, и упоенно проводит невидимым смычком по таким же невидимым струнам. Прохладные капли летят дождем прямо на него, щедро поливают рыбий хвост бородатого каменного великана, на широком плече которого и сидит Тави, купаясь в волнах музыки. Шух-х-х! Шух-х-х-х! — Гуляет вереница струй. Хорошо гуляет. Но вот сейчас немного не в такт. Скрипка Тави начинает петь, вплетаясь в чужую мелодию — высоко, протяжно, как горное эхо. И послушная струя вытягивается на одной ножке, вьется змеей в брачном танце…

Это любимое время Тави. И любимое место. Здесь ему почти по-настоящему хорошо. Особенно когда поют скрипки, и вода танцует. Потом… Он знает, что потом в него будут тыкать пальцами и скалить зубы. «Эй, парень! Хватит дурака валять! Поучился бы чему-то на самом деле. Или поработал пошел. День-деньской пятую точку тут отсиживаешь». Они не понимают. Не слышат. Они глухие хумы. Ему нет до них дела.

Открыв глаза, Тави заметил, что на бордюре фонтана вместо прежней вороны, скрестив ноги, сидит темноволосое существо в пестрой блузке с широченными, завернутыми до локтя рукавами и промокших полосатых штанах. Обе руки от запястья до середины предплечья оплетены цветными веревочками. Сидит, и, задрав голову, таращится. Ну, сейчас начнет! Музыка затихла, тля стала понемногу покидать насиженные места, потянулась к точкам кормления с призывными картинками булок и сластей. Тави спрыгнул с плеча рыбохвостого прямо в фонтан. Окунулся с головой, вынырнул, отряхнул мокрую челку. Пестрая сложила руку в странный жест с двумя пальцами вверх, потом секунду подумала и оттопырила три: указательный, мизинец и большой. Кожа у нее была орехово-смуглая, нос немного шелушился, на щеках две ямочки от улыбки во весь рот, на подбородке пятно родинки. Чего ей надо-то?

— Круто играешь, чувак, — чуть коверкая слова на иностранный манер проговорила она.

Тави вылез из фонтана. Смеется. Все равно же не слышала.

— Тебе-то что?

— Ничего, просто понравилось. — Она бесцеремонно протянула черную от загара руку: — Я Тюнде.

Тави поморщился и не взял.

— А я Тави.

— Тави? — переспросила она. — На нашем это означает «озерный».

Он пожал плечом.

— Тут нет озера. Я живу в фонтане.

— Серьезно?

Нет, конечно, кто бы ему разрешил. Но какая ей разница?

— А твое имя что значит?

— Вроде как «фея».

Тави вытаращил на нее глаза. Нет, на фейри не похожа. Обычный хум.

— Слушай, я тут проездом, стоплю по Европе. Можешь город показать?

— Город? — Тави все еще изучал ее со всех сторон. — А что в нем смотреть-то?

— Ну, не знаю, тебе виднее. Или ты не местный?

— Я-то? Ну, местный. Уже. Наверное.

Хотя место ли фоссегриму, вольному фейри падающих вод в городе? Тави снова болезненно поморщился.

— Ну вот и покажи! Интересно же!

— Ты приехала смотреть на город?

— Угу, и на него тоже. У вас тут красивые города, такие… особенные.

— Нашла красоту. Город… Город — он…

Тави сел верхом на бордюр, поболтал в воде правой ногой. Зачем он вообще с ней говорит? Она же не поймет никогда.

— Город — это пленник, понимаешь? Знаешь такое слово? Его заковали в цепи и заставили вести себя смирно. Зачем смотреть, как кто-то страдает? Где тут красота?

Тюнде вдруг посерьезнела, прикусила губу.

— Думаешь?

— А чего тут думать? Ты почувствуй. Вода в камне, трава в камне, небо тоже в камне. Что, ему там хорошо?

— Ну-у… — Она дернула уголком рта. — Я тоже больше вольную природу люблю. Мы вчера такие места тут проезжали! Ух-х! Горы высоченные, на самом верху ледник видно! И водопады повсюду!

Сердце у Тави сжалось в комочек и прыгнуло вверх, чуть ли не под самый кадык.

— Однажды я уйду из города и стану жить там, — решительно заявил он.

Пестрая Тюнде подняла большой палец:

— Круто, чувак! Я тоже так хочу.