Пленницы судьбы

Цесаревич Константин Павлович — этот сатрап Царства Польского — не скрывал своего намерения обладать приглянувшейся ему девицей. Но тут он встретил решительный отпор — Жанетта ханжой не была, но отличалось истинно польской гордостью, была, получив строгое католическое воспитание, глубоко религиозна. И тут Константин повел себя как рыцарь, он ухаживал за Жанной целых пять лет и наконец добился ее согласия на брак. Правда, злые языки (а они всегда найдутся) видели тут тонкую интригу Жанетты, которая «пустила в ход все хитрости ума и кокетства», чтобы увлечь Константина. Как бы то ни было, цесаревич был укрощен. И вот с портретом возлюбленной за пазухой он полетел в Петербург, пал к ногам матушки, и та разрешила сыну развод, а Александр I пожаловал графине Грудзинской титул княгини Лович. Сам государь, между прочим, был без ума от красавицы-польки и отчаянно и безуспешно волочился за ней. Важно, что родственники дали согласие на этот брак, видя, сколь благотворно влияет Жанетта на взбалмошного Константина. Н. И. Голицына писала: «Княгиня имела самое благотворное влияние на него: она нередко умеряла вспышки его гнева и умела удерживать его неизменной кротостью своего характера».

Венчание прошло в Варшаве без всякой помпы: жених приехал из дворца Бельведер на кабриолете (он сам управлял лошадьми) и обвенчался с Жанеттой сначала в костеле, а потом в православной церкви, и на том же кабриолете повез жену во дворец Бельведер, где они поселились и зажили счастливо. По дороге ко дворцу высыпавшие на тротуары варшавяне махали молодоженам шляпами и платками. Константин так обожал жену, что, когда она болела, ночами сидел у ее постели и поддерживал огонь в камине, чтобы она не замерзла. Он повторял в письмах близким и дальним на все лады одно и то же: «Я ей обязан счастием и спокойствием... я счастлив у себя дома и главная причина — жена». Она водила его на веревочке, как легендарная красавица, подчинившая дракона, и иногда мягко выговаривала: «Константин! Надобно прежде подумать, а потом делать. Ты поступаешь наоборот!» И он послушно кивал лысой головой.

Вообще цесаревич был личностью противоречивой. С одной стороны, благодаря своей любви к Жанетте он полюбил все польское, язык Польши стал ему почти родным (он говорил, что даже думает по-польски!). Константин искренне полюбил Польшу, ее культуру и народ, странным образом сочетая любовь к полякам с репрессивными идеями русского самодержавия. Он осуждал разделы Речи Посполитой во времена Екатерины II так смело, что глазам своим не веришь, когда читаешь следующие строки: «Душой и сердцем я был, есть и буду, пока буду, русским, но не одним из тех слепых и глупых русских, которые держатся правила, что им все позволено, а другим ничего. “Матушка наша Россия берет добровольно, наступив на горло” — эта поговорка в очень большом ходу между нами и постоянно возбуждала во мне отвращение... Каждый поляк убежден, что его отечество было захвачено, а не завоевано Екатериной... в мирное время и без объявления войны, прибегнув при этом ко всем наиболее постыдным средствам, которыми побрезгал бы каждый честный человек».

С другой стороны, признавая законным желание поляков восстановить Польское государство, Константин считал, что это невозможно сделать: «Полякам желать все, что содействует их восстановлению можно и сие желание их признать должно естественным, но действовать им не позволительно, ибо такое действие есть преступление». Он не возражал против созыва польского сейма и против польской конституции, но как только мог насмехался над этими институтами. Провинившимся офицерам Константин говорил, что вот сейчас «задаст им конституцию». Он держал при себе в качестве шута гоф-курьера Беляева, который часто изображал в карикатурном виде польского патриота, над чем потешался цесаревич. Сам он, при поляках, просил у Бога глухоты на время сейма, чтобы не слышать, что они там говорят, считал, что все же лучше у всего сейма отрезать языки... Словом, в Польше он вел себя как сатрап, деспотично, не считался с национальными чувствами поляков, смеялся над их плачем по потерянной свободе, мучил польских офицеров, некогда храбро воевавших под знаменами Наполеона, муштрой и мелкими придирками — шагистика и «военный балет» были, как известно, в крови Романовых. Его шутки бывали очень обидны, ибо Константин был человек циничный и остроумный. Влиятельным временщиком при нем ходил генерал Дмитрий Курута — друг Константина с детских лет. Рано или поздно это должно было кончиться плохо...