Пленницы судьбы

Да и положение Жанетты Антоновны было непростым. Константин был совершенным ее антиподом. Лович — истовая католичка, он же почти не верил в Бога. Он был вспыльчивым, но отходчивым и великодушным, она — сдержанной, хладнокровной и злопамятной. Лович, несомненно, любила своего «старичка», добровольно делила с ним ложе и судьбу. Вместе с тем она оставалась настоящей полькой, то есть безумно любила свою страну, гордилась ее историей, разделяла все горькие и острые чувства поляков, скорбевших о судьбе несчастной Польши, разорванной во время трех разделов тремя черными орлами — Австрией, Пруссией и Россией... и ничем не могла помочь родине. Она не была новой Марией Валевской, некогда ставшей символом Польши, которую так любил великий Наполеон, давший — не без ее влияния — полякам вожделенную свободу. Она была любезной хозяйкой Бельведера, «принимала гостей со свойственной ей любезностью и приветливостью, пленяла иностранцев, которые приезжали предубежденные (к Константину. — Е. А.

) и умела выставить великого князя в более привлекательном свете». Но все равно, для поляков Жанетта была женой врага, которого они ненавидели, ибо он олицетворял для них русскую деспотию, принесшую им национальное унижение и, как писал Адам Мицкевич, «мундир, этап, Сибирь, остроги, плети». И от сознания этого Ловим страдала. Как писал современник, «грубоватые шутки ее супруга, видимо, коробили ее. Он... пользовался всяким случаем, чтобы выказать свое презрение к польской знати. Княгиня бледнела от ярости при каждой выходке великого князя против Польши». Но не стала она своей и в русском лагере, оставаясь для русской знати иноземкой. Так уж получилась: чужая среди своих и не своя среди чужих.

Не знаю, смогла бы она сесть рядом с императором Константином Павловичем на русский трон. Циники говорят, что смогла бы — кто из иностранок там только не сидел! Но нам известно, что, получив осенью 1825 года известие о смерти Александра I в Таганроге, цесаревич Константин сразу крикнул жене: «Успокойся! Ты не будешь царствовать!» Для него дело было давно решенное: еще за несколько лет до этого момента, в августе 1823 года, он отрекся от наследования престола, передав все права младшему брату Николаю. Романтики говорят — это он сделал ради любви к Жанетте, которая не хотела править губителями Польши. Прагматики же возражают — да нет! Константин Павлович, зная свой характер, не хотел, чтобы его, как батюшку Павла I, ночью задушили офицерским шарфом....

Сам же Константин писал, что «не чувствует в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтобы быть когда-либо возведену на то достоинство, к которому по рождению может иметь право». В письме к своему воспитателю Цезарю Лагарпу, с которым он, как и старший брат Александр, переписывался всю свою жизнь и который похвалил его за бескорыстное поведение, Константин писал: «Если уж я принял решение, утвержденное покойным незабвенным императором и моею матерью, все остальное является лишь чистым и простым последствием, и роль моя тем более была легка, что я оставался на том же посту, который занимал прежде и которого не покинул. Сверх того, признаюсь с известной вам, милостивый государь, откровенностью, что я ничего не желаю, ровно ничего, ибо доволен и счастлив насколько это возможно». Прямо скажем, не о судьбе отечества думал в эти дни Константин!

Словом, шумел Петербург, присягнувший поначалу императору Константину I, на Монетном дворе отчеканили монету с его профилем, потом гремели выстрелы на Сенатской площади, а Константин — и тогда, и потом — невозмутимо жил в Варшаве, наслаждаясь жизнью. Между Варшавой и Петербургом шла бурная переписка, и, как известно, возникшим междуцарствием воспользовались мятежники, известные позже в истории как декабристы.