Площадь Борьбы

— Конечно, хватит… — грустно согласился он. — Послушайте, конечно, вы правы, для того, чтобы на вас жениться, мне еще предстоит большой путь, и для этого, для начала, надо еще вернуться с фронта. Но вот ведь какое дело, на фронт я уезжаю довольно скоро, а в театре мы с вами еще даже не были!

Так он наметил этот день — когда они, вполне официально, отправились на свидание.

Мама, впрочем, долго сопротивлялась.

— А можно я сначала на него посмотрю, прежде чем отпускать тебя куда-то на весь вечер в незнакомом городе? — едко вопрошала она.

— Нельзя! — кричала Этель. — Он занят! Идет война! Он с ранеными!

— Тогда не пущу!

— Нет пустишь!

Пришел с работы папа Даня и тоже сказал, что хотел бы своими глазами взглянуть на человека, который нашел в Барнауле театр.

— А что такого? Сейчас все театры эвакуированные! — не сдавалась она. — Из Москвы, из Ленинграда, из Одессы, из Киева!

— А здешний откуда?

— Не знаю! Это не имеет значения!

— Имеет!

Так они могли кричать друг на друга целый вечер. Роза ей страшно завидовала, а младший брат Сима молчал. Он очень не любил, когда кричат.

И действительно, коллектив, дававший драматические представления в Доме культуры имени Дзержинского (в областном драмтеатре давали оперы) — был на восемьдесят процентов эвакуированный коллектив из Советской Белоруссии, из города Витебска. Гершу Давидовичу удалось достать два билета на «Любовь Яровую».

Все было прекрасно — сверкающая люстра среди белых колонн в фойе, буфет с газировкой, глаза болели от золотых звезд, фуражек и орденов — на переформировании в Барнауле было немало частей, и множество офицеров пригласили своих дам в театр, все сверкало и блестело, но когда начался спектакль и погас в зале свет, и вышли артисты на сцену — после пяти минут восторга и счастья Этель вдруг почувствовала легкое разочарование: прима была напыщенной, толстой и староватой, зал вежливо молчал, когда белые и красные произносили известные реплики и монологи, та война была уже в прошлом, и очень хотелось что-то посмотреть и послушать про войну новую, про сегодняшнюю их жизнь. Герш Давидович чутко уловил настроение спутницы и тихо предложил ей покинуть дом культуры имени Дзержинского уже в антракте.

— Да вы что? — изумилась она. — А вдруг во втором акте будет интересно?

— Погода хорошая… — пожал он плечами. — А я же вижу, вам скучно…

— Все-то вы видите, — засмеялась она.

Они медленно шли по улице, наслаждаясь внезапной свободой. Вот сейчас, именно в эту минуту, никто их нигде не ждал, никто не искал. Это было так здорово. Вокруг были огромные, просто огромные белые сугробы.

— Слушайте, — решительно сказал Герш Давидович. — А давайте зайдем ко мне? Нет, правда. У меня уютно. Торшер, кресло. Есть даже шампанское.

— Ну… если это недалеко, — вдруг сказала Этель и сама себе поразилась.

Вот так все это и случилось. Они болтали, хохотали, незаметно выпили бутылку шампанского, она погладила его по голове, он припал к ее коленям, и все произошло ну, буквально так, как она себе и представляла (что было очень важно), — без суеты и спешки, но и без церемоний, естественно и свободно, что тоже было важно, все остальное она представляла себе не так — квартира была ужасная, стены обшарпанные, диван скрипучий, но торшер был, шампанское было, мягкое кресло было, и главное — было ощущение, что это не дурной сон, что к ней вернулась ее собственная жизнь, в которой она сама себе хозяйка! Этель пришла домой взволнованная, но довольная, долго пересказывала маме спектакль, который благодаря радиопостановкам знала наизусть, описывала актеров, зал, декорации и обещала привести Герша Давидовича домой в ближайшее воскресенье, если у него будет выходной.

Но в ближайшую субботу, то есть через три дня, Герш Давидович, старшина медицинской службы, отправился на фронт вместе со своей частью.

Они даже не успели попрощаться.

Этель прорыдала весь день и всю ночь, дома и на работе, на улице и в столовой, а когда отрыдалась, мать прижала ее в углу и твердо спросила: что у вас было?

Отпираться уже не было сил.

Ну, было и было, в конце концов, война. Мало ли что бывает, но с этих пор мать стала за ней пристально следить и на первых же признаках токсикоза потащила ее в поликлинику.

Врачиха, пожилая седая женщина с усталым взглядом, все подтвердила.

— Ну как же вы так, лапочка? — укоризненно, хотя и ласково, спросила она.

Мать холодно молчала, не проронив ни слова. Вместе они вышли из кабинета, Этель — понурившись и поникнув, мать с гордо поднятой головой.

— Будешь рожать, поняла? — сказала она, когда они оказались дома.

Аборты, кстати, были запрещены по закону, но многие выходили из положения, договаривались с врачами, те писали липовые заключения о патологии, а кто-то рисковал обращаться к бабкам-повитухам, жизнь, как говорится, продолжалась и во время войны, но все эти варианты были матерью строго отметены — что называется с порога.

— Будешь рожать, и точка, — сказала она, и стала что-то записывать в старую тетрадку с рецептами, где еще оставалось несколько чистых листов.

…Теперь Этель жила по часам.