Площадь Борьбы

— Он пропадет, — сказал однажды после киносеанса Сима Каневский Яше Либерману. Смотрели они какое-то военное кино, неинтересное.

Яша был самый старший из них, на два года старше.

— Кто?

И Сима все рассказал.

Тогда Яша Либерман обратился к своему дяде. Дядя был очень старый, но крепкий человек.

Тот выслушал его молча и ничего не обещал.

Через пару недель к маме Мишки Соловьёва пришли люди и забрали Мишку в Тулу, к родственникам Яши Либермана.

В Туле он прожил год и работал в зубном кабинете, у одного из этих Яшиных родственников.

Он смешивал цемент, выносил и мыл грязные лотки, иногда даже сидел на коленях у разбушевавшегося клиента, чтобы тот не убил ударом ноги доктора, — никаких обезболивающих еще не было. Работал бесплатно, за еду. Отец Мишки, хоть и был инженером, с этим согласился.

Словом, еще через год он вернулся в Москву и в шестнадцать лет поступил в зубоврачебный техникум.

Мишка стал другим, наверное. Но все же он оставался прежним Мишкой.

Он заработал в Туле какие-то деньги, пошел на Центральный рынок и купил хорошие трофейные часы.

Потом он пришел в гости к Яше и хотел их подарить.

Но его вытолкали взашей.

Куркотин

Куркотин проснулся рано, от холода.

В доме не топили уже четыре месяца, вернее, топили — но иногда. То, что дали газ, узнавали по характерному легкому шуму в трубе: это было нечто среднее между тихим гудом и легким шелестом, и тогда в доме все начинали стучать по газовым трубам — молотками, туфлями, дети стучали ложками. Считалось, что от этого газ пойдет быстрее, колонки заработают — хотя бы ненадолго, на час, на два. На день. Стены за это короткое время могли прогреться и держать тепло. Но теперь газа не было уже долго, и дом постепенно вымерз.

Конечно, спасала печка — железная круглая буржуйка, которую Куркотину за деньги поставил дворник. Тепла хватало до раннего утра.

Куркотин немного полежал с закрытыми глазами, стараясь поймать ушедшее тепло и капельку подремать. Он лежал под двумя одеялами, старым пальто, еще одним детским старым пальто и под пуховым платком, который оставила дома жена. Почему-то казалось, что этот легкий, почти невесомый платок лучше всего держит тепло в ночи. Он всегда клал его сверху. Поверх всего.

Было еще совсем темно. Электричество в доме тоже давали на два-три часа в день (иногда не давали по неделям).

Он встал, зажег коптилку, накинул на пижаму то старое пальто, которое лежало внизу под детским, и подошел к окну.

С этого всегда начинался его день.

Смотрел в окно на Москву, то есть на Площадь Борьбы и дальше, через сад Туберкулёзного института, на Самотёку и в сторону Мещанских улиц. Воздух был уже влажно-серый, как бы молочный, через облака слабо просачивался новый день. Улица была абсолютно пуста. Потом из-за угла вывернула кошка. Господи, подумал он, кто же их еще кормит? В больнице попрошайничают?

Он зажег керосинку и поставил чайник. Дворник натаскал ему ведер десять воды и сли в бидон. Этот старый колхозный бидон, казалось, еще немножко припахивал парным молоком, коровьим навозом, и Куркотин любил этот запах. Масло для коптилки, керосин, воду — все теперь приходилось добывать с трудом.

Умывшись, Куркотин собрался завтракать.

Он с треском открыл внутреннюю раму окна и достал сверток, который вечером принес из буфета клуба писателей. Там был настоящий творог, конечно, слегка уже подкисший, но творог. Гениальный человек занимался подвозом продовольствия в писательский буфет. Памятник бы ему поставить при жизни.

Бережно, большой старой ложкой ел Куркотин этот творог и пил из кружки разведенный кипятком цикорий. Ел хлеб. Тоже аккуратно, кусочек за кусочком.

На подоконнике белел конверт, полученный из Чистополя.

Письма Рины он всегда перечитывал по многу раз, пять-шесть или даже больше, если там было что-то приятное — скажем, трогательные Любины приписки, стараясь за внешним слоем разглядеть все скрытые смыслы, намеки и страхи.

Да, конечно, каждые две недели он переводит им деньги, и Рина может что-то купить у хозяйки, на рынке или в столовой, но это крохи, а главное — там жутко дорого! Москвичи, приехав в эвакуацию с деньгами, которых бедные чистопольцы в глаза никогда не видели, за первые же недели взвинтили цены в разы, рынок оскудел и подорожал, смели буквально все подчистую.

Теперь, в сорок втором, ситуация с деньгами была немного иной, но в корне это ничего не меняло.

Конечно, Куркотин постоянно покупал и отправлял в Чистополь какие-то дешевые конфеты, крупы, даже иногда немного чаю, если сильно повезет, банку консервов. Но он тут ел на завтрак творог из буфета клуба писателей, а Любочка там, в Чистополе, кашу на воде!

Не выдержав этой простой мысли, Куркотин вдруг заплакал. Эти слезы были так ему непривычны, что он, утерев их и глотнув цикория, долго сидел за пустым столом, механически помешивая ложечкой в стакане.