Площадь Борьбы

Когда Сима видел Мишку Соловьёва, ему становилось веселее даже в самые грустные моменты жизни.

Когда они встретились после эвакуации, наговориться не могли три дня.

Вот и сейчас встреча была очень вовремя.

— Ты чего ревешь? — осторожно спросил Соловьёв.

Он все рассказал.

— Ничего себе, туфли! — присвистнул Соловьёв. — Это же целое состояние.

Сима пожал плечами. Наверное, да. Наверное, целое состояние.

Но ему, Симе, было не жалко туфель. Ему было жалко мышей. Об этом он честно сказал Соловьёву.

— Ладно… — милостиво предложил тот. — Давай я их пристрою.

Мыши пошли в дело — их обменяли на кролика, кролика обменяли на альбом с марками, альбом с марками обменяли на финку с наборной рукояткой, финку обменяли на коллекцию граммофонных пластинок, и вскоре Сима увидел своих мышей в настоящей птичьей клетке у инвалида в рюмочной на Октябрьской улице.

Инвалид (у него была одна нога) звенел медалями и прижимал к мышиной клетке свое опухшее пьяное лицо.

Улыбка его была блаженной.

— Вы мои лапочки! — приговаривал он.

Сима пристроился к столику, сказал, что является бывшим хозяином этих чудесных созданий, и дал несколько советов по уходу и питанию. Но оказалось, что инвалид, Альберт Григорьевич, не просто невероятно добр, но и сведущ в воспитании грызунов.

— Да у меня были такие, до войны, не ссы… — хлопнул он Симу по плечу. — Давай-ка, знаешь, парень, выпьем за мир.

Отказать Сима не посмел.

Инвалид налил Симе полновесные сто грамм перцовки и предложил закусить хлебом и огурцом.

Сима поднял рюмку и сказал:

— За мир!

Вдруг рюмочная на один момент затихла.

Все поплыло перед глазами, но Сима мужественно держался.

Все эти люди — некрасивые, пьяные, плохо одетые, с красными лицами — вдруг показались ему невероятно добрыми.

Они орали, махали руками, дымили, и в общем, в этом маленьком прокуренном и пропитом мире было так уютно и хорошо, что Сима понял, почему они здесь торчат каждый день.

— Завидую я тебе, парень, — тихо сказал Альберт Григорьевич.

— Почему? — спросил Сима.

— Ты увидишь другую планету. Не эту вот… — и он обвел рукой рюмочную. — Ты увидишь мир, в котором всего этого не будет.

— А вы?

— А я — не уверен, — грустно сказал инвалид и властно выпроводил его за порог.

Когда папа узнал, что Сима пил с инвалидом в рюмочной, он страшно рассвирепел, выхватил ремень, Сима от страха повалился на пол, а папа, уже плохо соображая, что делает, хлестнул его ремнем и даже пару раз пхнул в бок носком туфли.

В этот момент мама Надя так закричала, что он замер.

Папа пришел в себя и провел с сыном воспитательную беседу.

Симе запомнились такие слова:

— Понимаешь, водка — это самый легкий способ отъема лишних денег у населения. Государство так упорядочивает свою финансовую систему. Но если ты в этом участвуешь, значит, ты идиот.

А мама сказала ему совсем другое:

— Какой-то ты стал взрослый, Сима. Не рано?

А еще через неделю после этого происшествия с Мишкой Соловьёвым случилась беда.

Мишка исчез. Он не крутился в людных местах, не бывал на киносеансах, не толкался на рынке, не был он и в школе, не ходил по улицам — его отсутствие было столь очевидно, что друзья отправились к нему домой, но и там не застали.

Мать пожала плечами и сказала, что он приходит только ночевать.

— А где же он бывает? — спросил Сима.

Они начали его искать, спрашивать людей. Одни говорили, что видели его на Трубной улице, возле магазина, другие уверяли, что он шляется где-то на задворках тринадцатого проезда Марьиной Рощи, третьи отправляли их в центр, на Сухаревку и на Цветной, в страшный Косой переулок, в парк Третьего дома Советов, но Мишки нигде не было.

Но почему — никак не мог понять Сима? Он перебирал в памяти все их последние разговоры, даже перечитывал письма из Куйбышева, ходил по улицам один, стараясь понять, по какому маршруту и как пролегает теперь путь блудного Мишки Соловьёва, но ответа не находилось.

Все как-то переключились на другие дела, а Сима не мог.

Тем более, что отец часто (почему-то) спрашивал его дома: «Ну что, нашел своего Санчо Пансу?» (Так он почему-то звал Мишку.)

Однажды Сима сидел на репетиции шумового оркестра (теперь почти в каждой школе были такие), играл на расческе под грохот ложек, кастрюль, под визг двуручной пилы, и посреди этого веселого шума и гама он вдруг отчетливо понял, что с Мишкой что-то случилось ужасное, такое ужасное, что даже представить себе нельзя, и поэтому он скрывается от всех, от всего мира, и он бросил расческу и выбежал из актового зала.

— Ты куда, Каневский? — яростно голосила ему вслед пионервожатая, но он уже с грохотом бежал вниз по огромной лестнице.

В этот день он решил ждать Мишку у его дома, в самом дальнем конце 3-го проезда Марьиной Рощи.

Ждать столько, сколько нужно.

Темноту освещал слабый снежок.

Сима совсем замерз. К тому же в Москве еще действовал комендантский час — после девяти появляться на улицах без особых документов было нельзя. А какие у него особые документы?

Мимо тихо проехала машина. Водитель цепко поглядел на Симу.

Ему срочно захотелось побежать домой. Но он ждал и ждал.