Площадь Борьбы

Да, он думает, что совершает какой-то подвиг, ведь грозят налеты (хотя пишет, что они уже кончились?), живет в этой разбомбленной, холодной Москве — но видел бы он то, что видит каждый день она, в этой непролазной грязи, на этом дне мира, в этой тихой провинциальной преисподней, где люди вешаются от тоски.

Знал бы он, какая тяжесть давит грудь, когда ты просто выходишь на берег Камы и смотришь вдаль — на бесконечный простор, из которого нет выхода, нет дороги назад!

Каким жутким, каким невероятно страшным может быть этот простор!

Да, эти письма, конечно, ей были нужны — потому что она так ярко, так болезненно представляла себе эту его «скучную» московскую жизнь, что это был для нее как бы наркотик, невероятно сильный — она думала о каждом его движении, как он, прокашлявшись и проплевавшись, идет в холодный сортир, как спешит в клуб писателей, чтобы позавтракать там, и косо, угрюмо смотрит на проходящих мимо корифеев соцреализма; как он, прихрамывая, спешит на работу — мимо замерзших, застекленевших от холода людей, слепых окон, окоченевших домов, спешит по родным московским улицам, куда она, возможно, уже никогда не попадет.

И она снова читала и снова плакала.

Этот человек, думала она, ее муж, сообщал ей, казалось, какую-то важную весть — о том, что она все-таки должна жить.

Да, ей страшно, ей плохо, ей холодно на этом татарском ветру, но она должна жить, потому что…

Потому что есть Любочка.

Потому что когда-нибудь она должна его утешить и погладить его по его небритым щекам. Да, он такой: толстый, одышливый, бездарный, нелепый в своем тщеславии, — но он знает истину, а истина в том, что есть у человека только один, но главный долг: вытерпеть все — и жить.

Жалко, что она не умеет курить.

Впрочем, тогда была бы проблема с табаком.

Детский сад, в котором работала Гронинген, эвакуировали из Москвы еще в июле. Группу чуть ли не целую неделю везли на пароходе, по Волге и по Каме, их было полсотни, от трех до шести лет, это были дети библиотечных работников, работников Дома просвещения, Наркомпроса и прочих культурных организаций.

Гронинген ехала с ними.

Они каждое лето выезжали на дачу, под Обнинск, по Калужской дороге, где жили под соснами в большом барском доме вместе с испанцами — детьми эмигрировавших в Союз в тридцать шестом-тридцать седьмом году республиканцев. Сейчас же им объяснили, что они едут на другую очень хорошую дачу, на целое лето, только ехать надо долго, на пароходе. Но они не верили. Дети держали в руках своих плюшевых зверей, книжки с картинками, нехитрые вещички.

Никто из взрослых не знал, надолго ли это. Нужно ли вывозить детей так далеко, ведь бомбежки могли кончиться так же внезапно, как и начались, а фашистов мы обязательно победим, это было ясно всем.

Но в августе-сентябре в Чистополь потянулись и взрослые, ученые и писатели. Фамилии этих писателей были в основном никому не известны, но это были члены Союза, а значит, ценные для страны кадры.

Взрослые дети и подростки жили в детском доме.

Там устраивали родительские дни, спектакли, танцевальные вечера, и хотя обстановка была в целом мрачной, напряженной, и все были в неизвестности, все хотели скорей уехать, чтобы эта мучительная временная жизнь прекратилась и началась какая-то новая, пусть трудная, но постоянная, и понятная; все же эти вечера, эти спектакли, танцы, игры, шарады, выступления «шумового оркестра», стихи, песни, нарядные костюмчики — все это создавало вид какой-то осмысленности происходящего.

Не то что в ее детском саду.

Там были совсем малыши, которых, казалось, просто забросили на чужую планету.

Первое время они обо всем спрашивали, почему это, почему то, а потом перестали. Привыкли или смирились, трудно понять, для детей такого возраста есть мир, который есть сейчас, другого мира нет, воспоминания о Москве быстро стерлись.

За каким-то мальчиком через полгода все-таки приехали, он не узнал мать и заплакал.

Настоящей матерью была им она, Маргарита.

Гронинген часто ходила в местное гороно и пыталась объяснить, что без материнского тепла, без любви, без своего дома дети одичают, заболеют, трудно будет восстановить потом их умственные и душевные способности, и не лучше ли их раздать по домам, по семьям?

На нее только махнули рукой.

Приезжали все новые и новые деятели культуры. Их селили уже не в Чистополе, а в окрестных городах и поселках: Алексеевке, Выселках, Челнах, каждому нужно дать лошадь, сопровождающего, у каждого проверить документы и выдать новые — денежный аттестат, ордер на жительство и все прочее. С детьми возиться некогда. К тому же они были уже пристроены.

Жили детсадовцы в бывшем монастыре, за оградой, где росли большие тополя и липы, и в бывшей монастырской трапезной была теперь детсадовская столовая.

Помещений в сестринском корпусе (монастырь вроде бы женский) хоть отбавляй, теперь тут хватало места и для игровой, и для медпункта, и даже для изолятора.