Площадь Борьбы

По вечерам Гронинген внимательно осматривала детей перед сном — нет ли лишая или сыпи, нет ли вшей, детей остригли наголо, но она все равно внимательно водила рукой по маленьким гладким горячим головам, ощупывала все впадинки, заглядывала в глаза, заставляла открывать рот — боялась любой инфекции. Боялась рвоты, поноса, ходила с таблетками в кармане халата на все случаи жизни.

Днем дети возились в огороде.

В огороде они старательно окапывали свеклу, лук, морковь. Сказки Гронинген, конечно, им читала, но сказками сыт не будешь.

Кроме того, сказками нельзя было удержать их внимание — мальчики не слушали, девочки хныкали, что устали. А вот в огороде копаться, другое дело, тут важный воспитательный момент — и даже эти маленькие лодыри его отлично чувствовали, старались со своими лопатками.

Но это было осенью. Даже поздней осенью. Пока земля не промерзла окончательно, пока хватало теплой одежды.

Потом начались такие страшные ветра, что все ее мысли переключились на дрова.

Она металась по учреждениям, орала, звонила, писала, выбивая нужную норму дров, потом искала подводу, грузчиков, так прошел ноябрь. И каждый день осматривала их перед сном, засовывала ложку в рот — нет ли покраснения, оглядывала все тело и все равно пропустила инфекцию — несколько детей заболело коклюшем.

Сначала она думала, что это обычная простуда, потом поняла по их лающему страшному кашлю.

В городской больнице велели держать заболевших детей в изоляторе.

Раньше Гронинген каждый день возвращалась из монастыря домой, в избу, теперь стала ночевать в детском саду, вместе со сторожем, одноногим Иванычем.

Иваныч это не одобрял.

— Ну что ты тут? — грубо говорил он. — Выздоровеют они, что ли, от того, что ты тут? Иди…

Маргарита знала, что он стесняется при ней пить по ночам, и отмахивалась.

— Да пошел ты! — просто и беззлобно говорила она Иванычу. — Я сама лучше знаю…

Он, стуча костылем, уходил вдаль по длинному монастырскому коридору, по привычке внимательно заглядывая во все двери.

Дети, конечно, болели ужасно.

Танечку Фролову рвало от кашля. Танечка испуганно смотрела на Маргариту, потому что запачкала свое голубенькое одеяльце, которое привезла из Москвы, и боялась, что его ей больше не отдадут.

— Простите, простите меня, — шепелявила она.

Бабы-поварихи (их было две, и обе очень держались за работу, потому что работа при кухне, и хотя красть у детей — это как бы грех, но все же казенные продукты облегчали их положение) жалели Маргариту, носили из дому какие-то целебные травы, одна принесла даже старое сало, чтобы давать детям по кусочку «для смягчения горла». Маргарита долго с недоверием смотрела на сало, но все же взяла.

— Ну что ты надрываешься? — твердили они в один голос. — Ну ты ж не родная мать. Родная вон бросила, отправила из дома. Ты себя-то не доводи до греха. Они-то выздоровеют. А ты?

Но Маргарита все равно оставалась ночевать с детьми, следила за температурой, ставила на лоб холодные компрессы, держала за руку совсем уж несчастных, шепталась с ними в темноте.

В эти тяжелые дни она вдруг поняла, что детский сад стал ее спасением.

Ей нужно было куда-то выплеснуть самое себя, свою ненависть к врагу, свою тоску, свою волю, свой бешеный нрав.

Она бы умерла, наделала глупостей, полезла бы в петлю — да, безусловно, дети ее спасли.

Выйдя покурить как-то ночью, она вдруг поняла, что совершенно счастлива тут, потому что построила в ледяном чистопольском космосе свой маленький мир.

Вот эти полуразрушенные стены, этот пьяный Иваныч, хитрые и добрые поварихи, маленькие дети, которые не должны тут умереть, — это и есть сейчас ее мир. Каждый камень тут теперь для нее дышит и что-то значит. Каждую трещинку она знает наизусть.

Что за странная эйфория, подумала она.

И верно, вскоре Гронинген заболела.

Но даже больная, она продолжала смотреть за детьми, а когда свалилась окончательно, пролежала три дня с жаром на кухне, возле печи.

…К февралю больные коклюшем дети окончательно оклемались.

Шумно отметили 23 февраля.

А в марте Рина, жена писателя Куркотина, привела свою дочь Любочку в детский сад.

— Понимаете, Маргарита, в чем дело, — волнуясь, сказала она. — Я нашла работу. Я буду составлять репертуар для агитбригад. Я днем буду занята. А бабушка заболела у нас.

— Приводите, конечно, — спокойно сказала Гронинген. И немного дернула плечом.

Конечно, здесь была какая-то скользкая ситуация. Все дети знали, что у Любочки есть мама. И что она ее может забрать домой. Это было так странно для них.

Они смотрели на Любочку во все глаза.

Любочка проревела белугой три первых дня.

А на четвертый плакать перестала, Гронинген нашла ей занятие. Она попросила ее написать письмо папе. Любочка и раньше писала письма папе, но теперь они решили написать вместе длинное письмо.

В сущности, то была основная гуманитарная деятельность Гронинген в детском саду, в полуразрушенном монастыре, рядом с сиротами при живых родителях — письма.

Они читали письма.

И они писали письма.

Детские каракули под ее диктовку, или ее круглые ровные буквы под их диктовку, эта малышовая грамота с ошибками, кривые буквы.