Площадь Борьбы

«Дорогая мама! Я здорова. Не скучаю, весело играю. Ты обещала ко мне приехать, почему ты не приехала. Кушать и спать я стала хорошо. Мы ехали на двух красивых пароходах. У нас большая спальня и групповая комната. Крепко тебя целую. Леночка».

И письма от родителей.

Горячечные, безумные, полные нежности, суровости, страдания.

Приходилось ей писать и фальшивые письма — если кому-то они приходить переставали.

Приходилось врать, потому что матери сообщали ей о смерти мужа и просили как-то подготовить ребенка, а она не могла подготовить и просто врала.

Приходилось читать письма по пять, десять, двадцать раз.

Эта исписанная синеватая бумага, разлинованная, или желтая, простая, она и была тем маленьким чудом, которое всех согревало.

Поэтому когда Любочка отревелась, Маргарита предложила ей написать письмо папе.

Любочка сразу согласилась.

— А где твой папа? — осторожно спросила Гронинген.

— В Москве, — выдохнула Любочка.

— Ну да…

Они обе приготовились, обе задумались и потом начали сочинять.

«Дорогой папа!

Жду от тебя из Москвы подробных писем. Как там мои игрушки? Книжки? Как все в моей комнате?

У меня все хорошо, я не болею.

Был ли ты на даче? Не знаешь ли ты, как белка?»

Потом Любочка спросила:

— А почему за этими детьми никто не приезжает? Где их мамы?

Дети слышали этот вопрос. Они замерли.

— Понимаешь, дорогая, — сказала Гронинген, совершенно по-взрослому. — Сейчас война. Ни выехать, ни въехать в Москву совершенно невозможно. Город на военном положении.

Получив письмо от Любочки, Куркотин поневоле задумался: а где же, действительно, игрушки? И что с белкой?

Он сидел в кресле, накинув пальто, в валенках, закутав горло шарфом.

Оглядев свою комнату, понял, что никаких игрушек тут нет. Очевидно, они в соседней комнате, нежилой. В нежилой комнате он бывал редко, там температура опускалась до нуля, на окнах висел иней, такой же иней и на стенах.

В той нежилой комнате, куда он вынес все ненужные вещи, сваленные в ящики, наверное, лежали и Любочкины игрушки — рядом со сломанной мебелью, старыми коврами, битой посудой, господи, да чего там только не было, включая ненужные ему книги, все нужные он вынес сюда.

Заходить не хотелось, но он все же приоткрыл дверь и осторожно вошел, закутавшись шарфом по самый нос. Ему нужно было удостовериться в сохранности игрушек и книг Любочки, но сделать это не представлялось возможным, стало понятно, что следует вызывать какую-то женщину на уборку, на раскладку, что-то выбросить, что-то привести в порядок.

Комната, хотя и нежилая, тоже требовала ухода.

Может быть, предложить заняться этим Зайтаг?

Нет, это неудобно.

Зайтаг должна была прийти как раз сегодня, к вечеру. Он ждал ее.

Никаких романтических чувств он, правда, к ней не испытывал. Но все-таки живая женщина в доме.

Только бы Рина не узнала всех подробностей.

А подробности были таковы.

Куркотин сидел в Историчке (исторической публичной библиотеке), на Ивановской горке, и писал доклад «О героическом начале в русской культуре». Потом из него можно было бы сделать статью для «Нового мира» или «Красной Москвы», словом, для периодики. Он пока не знал, куда именно ее отдаст.

Он придавал необычайно важное значение этой работе.

Куркотин считал, что сейчас, в дни, как говорится, лихолетья и испытаний, необходимо именно историческое знание о том, как русский народ, русская культура, русская государственность противостояли иноземным захватчикам.

Тому немало примеров — и русские летописи, и «История государства Российского», и мемуары участников Бородинского и иных сражений с Наполеоном. Черпай прямо горстями. Следовало, конечно, выстроить, нанизать на нить увлекательного повествования, вплести, встроить цитаты в общую стальную конструкцию…

Ведь все ж таки не царское время, это уже наше время, советское. Нужна очень осторожная адаптация старого материала, этой самодержавной историографии.

Он сидел, работал под лампой, делал выписки, заказывал книги, копался в картотеке, и ему понадобилась помощь кого-то из библиографического отдела. К нему подошла женщина…

Он даже сразу не понял, что и как, но начал охотно с ней разговаривать и с каждой минутой все более и более охотно.

Что-то в ней такое было, даже трудно понять, что именно, но оно — это что-то — его сразу поймало и затянуло, и он даже опомниться не успел, как пригласил ее на чай.

Она неожиданно согласилась.

Когда она вошла в дом, он сразу понял, что в последний раз грубо приставал к женщине лет тридцать назад и забыл, как это делается, и никакого желания унижаться не испытывает. Но и терять Зайтаг — не хотелось. Она была какая-то своя.

— Сергей Яковлевич… — свободно могла сказать она. — Вы бы хоть убрались, ну что ж это делается. Рина Иосифовна бы в обморок упала от такого.

Ворча, он начинал прибираться, хлопотать, хозяйничать, и от забытых этих действий ему становилось легче на душе.

Вообще она была для него не просто женщина, знакомая, платоническое увлечение, трудно определить ее каким-то одним словом, нет, она была для него москвичка и работник большой всесоюзной библиотеки, это его просто восхищало.