По багровой тропе в Эльдорадо

Второй критический момент мы пережили вчера, вскоре после полудня. Выше я говорил уже о том, насколько крепкими оказались наши бригантины, однако внимательный читатель, видимо, заметил мою оговорку «до вчерашнего дня». Да, вчера был черный день для маленького «Сан-Педро» — он с ходу наскочил на полузатопленный ствол дерева, одна из досок разлетелась в щепы, и бригантина стала медленно тонуть. Капитан Орельяна, не растерявшись, приказал вывести оба судна на затопленный луг и подвести их к плоскому островку. Это нам удалось: мы высадились на берег и стали ждать отлива, чтобы иметь возможность починить «Сан-Педро». Отлив не заставил себя ждать, но не промедлили и туземцы. Многочисленная флотилия каноэ причалила к противоположной оконечности острова, и индейцы принялись яростно атаковать нас с суши.

Трудно представить себе положение более опасное, чем то, в какое мы попали. Благодаря усердию отлива, наши бригантины очутились на суше, причем чинить «Сан-Педро» нужно было по возможности быстро, пока не прибыла вода. Но разве могла идти речь об успешной починке судна, когда вокруг кипел жаркий бой?

Все же оказалось, что и в таких условиях возможно кое-что сделать. Пока половина наших солдат сражалась с индейцами, остальные, в том числе и мы с Мехией, привязали щиты к спинам и принялись лихорадочно орудовать топорами. Благо, на «Сан-Педро» нашлось несколько запасных, досок, и мы успели-таки управиться до подъема воды.

Вот то главное, что случилось за неделю, прошедшую со дня нашего злополучного бегства. Теперь я, пожалуй, расскажу о последствиях, какими обернулось для нас насильственное возвращение на бригантину.

Кристобаль Мальдонадо сдержал свое слово — ни один из солдат не узнал о побеге. Более того, когда мы приближались к лагерю, он вернул мне и Мехии наши мечи, дабы не возбудить чьих-либо подозрений. Хуан, Педро и Гарсия не посмели ослушаться моего дядю и тоже умолчали о происшедшем. Однако это вовсе не значило, что наш образ жизни не претерпел никаких изменений. Франсиско де Орельяна посоветовался с выздоровевшим патером Карвахалем и решил пока не предавать огласке нашу измену. Ему нужны были люди, особенно такой драгоценный плотник, как Мехия, и потому капитан распорядился следующим образом. Во-первых, он сурово предупредил нас с Мехией о том, что в случае малейшего подозрения в изменнических действиях мы оба будем немедленно повешены. Во-вторых, он под страхом смерти запретил нам подходить друг к другу и, тем более, — переговариваться о чем бы то ни было. И, наконец, в-третьих, он велел Педро, Хуану и Гарсии ни на минуту не спускать с нас глаз и доносить ему о нашем поведении дважды в сутки. Этого он, конечно, нам с Мехией не говорил: о тайном надзоре я узнал от рябого Эрнандеса.

Кстати, о португальце. Это он, разумеется, погубил наш заговор, выдав планы побега сначала Педро Домингесу, а затем и Гарсии-Скелету. Наутро после пьянки в селении Винном хитрый толстяк лестью, угрозами и шантажом добился от Эрнандеса кое-каких разъяснений, ибо Педро не забыл его хмельной болтовни. А когда за дознание взялся Гарсия де Сория, запуганный португалец выложил ему все, как на духу. Тощий мерзавец приказал Эрнандесу по-прежнему быть готовым к бегству, но непременно подать знак ему или Педро в последний момент. Так, собственно и случилось: подойдя к солдатам, якобы за щитом, предатель Эрнандес тихонько дал знать Домингесу, что мы бежим из лагеря. Ну, а дальше все известно.

Три дня не подходил ко мне Эрнандес. На четвертый — не выдержал. Сбивчиво, со слезами раскаяния в голосе он принялся оправдываться, ссылаясь на свой страх перед Гарсией и безвыходность положения, в каком он находился. Я не стал слушать его и с отвращением прогнал рябого труса от себя. Все же, видимо, решив хоть чем-то заглушить голос совести, он успел сообщить мне о слежке, которую учредил за нами Франсиско де Орельяна.

Теперь моим постоянным местом на бригантине стала лавка гребца. За неделю я стер ладони до крови, а боли в плечах и в пояснице не прекращаются и ночью. Весла вымотали из меня все жилы, ибо меня сменяют гораздо реже, чем всех остальных гребцов. В таком же положении и Диего Мехия — только его лавка находится невдалеке от кормы, а я сижу на самой первой, близко к носу «Виктории». Изредка я ловлю его хмурый, всегда сосредоточенный взгляд. Мехия угрюм, и все же мне кажется, что в маленьких, глубоко запавших глазах Диего по-прежнему светятся уверенность и мужественная сила. Другое дело — Апуати… Бедная девушка, любимая моя Апуати!.. Целыми днями она не двигается с места, почти ничего не ест и все только смотрит и смотрит на меня. Ее темные, как индейская ночь, глаза стали еще огромнее и прекрасней. Но в них теперь не заметишь ни мимолетного проблеска радости, ни намека на улыбку. Лишь щемящую тоску и страдание выражают они.