По следам призрака

Он бежал, не чувствуя под собою ног. Бежал, спотыкаясь о кочки и царапая лицо ветвями деревьев. Дышал тяжело, объятую жаром грудь раздирал страшный кашель. То и дело он отплевывался буровато-пенистыми сгустками. Из рассеченного века струилась кровь, заливая глаз, и он на ходу протирал его подолом изодранной и пропитанной потом рубахи. Наконец, изнемогая, остановился. Долго стоял, схватившись руками за горло. Потом, когда сердце немного поутихло, угрюмо оглядел толстые уродливые стволы деревьев, прислушался. Где-то вдалеке ровной угасающей дробью простучали колеса уходящего поезда.

— Кажется, пронесло! — прохрипел он и, опустившись на колени, уткнулся лицом в мокрый от росы лишайник. В его мозгу, еще не освободившемся окончательно от стука колес, словно кинокадры, проплыли отрывки из пережитого накануне…

Он провел в заключении восемь лет. Но когда вернулся в родной город, не нашел в нем почти никаких перемен. Не обратил внимания, как раздались и похорошели некогда невзрачные улицы, не увидел новых кварталов, придававших городу молодость и свежесть. Просто его не занимало все это. Лишь заглянув в старый городской парк, заметил, как разрослись медовые липы над аллеей, где он любил бродить один в минуты тяжелых раздумий. Липы чуть покачивались на ветру, тихо шелестели листвой, зазывая к долгому, сладкому сну.

Но нет, он не собирался дремать под этой шелестящей зеленью. Еще не угас в его душе опасный огонек, готовый в любое время превратиться в пожирающее пламя.

Он стал искать старых друзей. Вот тут-то он и наткнулся на нежданные перемены, о которых ранее и помыслить не мог. Штопор, Калач, Блудный — все они жили в этом городе, и он побывал у всех. Но что стряслось с этими сорвиголовами? Уж не посходили ли они с ума? Подумать только! Они без стеснения называют свои настоящие фамилии, возвратившись домой с работы, греют бока у семейного очага. Навозные черви! Как они приняли его? У одного была в глазах растерянность, у другого — открытая неприязнь, у третьего — холодное равнодушие. Да, равнодушие, но не страх, черт побери! И даже Петька-Шаман, упрямый, неугомонный Петька, с которым он в зоне делился последней сигаретой, и тот, исповедуясь за кружкой пива, смотрел на него как бы с сожалением. И он, кого в преступном мире за хищный нрав и отчаянность называли Ягуаром, впервые за всю жизнь почувствовал себя брошенным котенком.

— Заелись, гады! — твердил он, скрипя зубами. Злоба жгла ему грудь, не давала дышать. Все в нем кипело и бушевало. От одиночества. От ненависти. От зависти.

Когда наступила ночь, он долго бродил по притихшим улицам, изнывая от тоски и одиночества, пока на безлюдном перекрестке ему не повстречался запоздалый прохожий. У него были свертки под мышкой, и Ягуар сразу учуял добычу…

— Выворачивай мешочки! — потребовал он, выпустив из ножа нажатием кнопки острое, как жало, лезвие, а в ответ услышал спокойное, невозмутимое:

— Брось шутки, парень. Я тороплюсь!

Он снова повторил свое и, чувствуя, как к вискам подступает кровь, добавил мрачно:

— Добром не отдашь — силой возьму!

И когда встречный после короткого раздумья сказал «нет», Ягуар не сдержался…

Он хорошо запомнил тот голос, тихий, растерянный начиненный тяжелой болью:

— Зачем ты так… Ведь у меня дети…

А из худых его рук на серый, покрытый пылью асфальт уже сыпались, раскатываясь по сторонам, румяные пряники…

Потом эта жуткая погоня. Они стали удивительно оперативны, черт побери! И ему, Ягуару, была бы крышка, если бы не пересекшее путь полотно железной дороги и неожиданно вынырнувший из тоннеля товарняк, на который удалось вскочить…

Ягуар встряхнулся, посмотрел по сторонам и медленно встал. Тайга шумела.

«Спасение или смерть?» — подумал он, оглядев сплотившиеся вокруг него ветвистые гиганты. И пошел. Больной, изможденный голодом, он все-таки увидел в этой бесконечной запутанной арматуре вековых деревьев свою единственную надежду.

К полудню он уже не шел, а еле переставлял опухшие ноги. Во рту, казалось, поселилась раскаленная пустыня. Но тайга смилостивилась над ним: вскоре он набрел на небольшой ручей. Широко расставив руки, жадно припал растрескавшимися губами к игривой поверхности ручья и начал пить, захлебываясь и зарываясь лицом в нежную прохладу воды. А потом откинулся на спину и застыл, прислушиваясь к однообразному гудению тайги.

Он уже был готов погрузиться в блаженное забытье, когда острая боль обожгла вдруг бедро. Вскочив, он с ужасом увидел, как от него, извиваясь в траве, уползало длинное тело змеи. Сначала он стоял как заколдованный, удивленно раскрыв рот и расширив зрачки, затем схватил попавший под руку сук и, настигнув шипящую гадину, стал яростно колотить, пока та не растянулась на траве серой безжизненной лентой. Отбросив сук, вытащил из кармана нож и одним рывком рассек брюки, обнажив покрасневшее бедро.

— А-а-а! — дико закричал он, остервенело полоснув по бедру лезвием ножа. Потом еще и еще. Из раны хлестнула красная струя.