По следу Каина

– А что же, – успокоилась та, вздохнула, словно сделала большое дело и присела к столу, распустив платок на груди и руки на колени сложив. – С хорошими людьми можно. Я уж сегодня находилась, а в двух местах побывать бы ещё надо. Но успеется.

Приготовив им чай, подав чашки и отказавшись сам, я, собрав свёрток со стола, направился к себе, но голос старого лиса заставил меня остановиться.

– Ты бы присел, Данила Павлович, – напомнил он мне будто невзначай. – Не помешает нам? – он глянул на старушку, а мне пальчиком повёл в сторону. – Вон за тем столиком в уголке и поместишься. Пробежишься быстренько по тетрадочкам, пока мы чаёвничать будем. А захочешь, и тебе нальём. Опять же вдруг вопросик какой, чтобы не бегать, не возвращаться.

– Пущай, – смирилась та, заверения Федонина по поводу моего положения при прокуроре области на неё, вероятно, очень даже подействовали. – Пущай сидит, читает, ему на пользу. А вопросики какие задаст, что же, ответим.

Моим мнением, конечно, эта парочка не интересовалась.

Но я особенно не переживал, я углубился в тетради, а они принялись за чай, заводя разговор, который меня меньше всего интересовал: старушку, как всех гостей старшего следователя, беспокоило самочувствие рыбок в аквариуме, поэтому скоро я увлёкся содержанием тетрадок и забылся.

Автор, человек надо сказать довольно малограмотный, но занятный, оказался не способным на лукавство, а искренность, согласитесь, всегда подкупает, я с головой погрузился в его трагическую историю, забыл про всё и очухался, когда Федонин, по всей вероятности, повторно позвал меня.

– Собирается наша гостья, – начал прощаться он со старушкой. – Как у тебя, Данила Павлович? Усваиваешь мемуары?

– На мемуары как раз это не тянет, – буркнул я, ещё там, весь в двадцатых-тридцатых годах. – Скорее дневник. Но для нас это двойная ценность. Каждое событие обозначено датой. Представляете, двадцать седьмой год!

– Как же, сынок? – встряла старушка и глазами зырк на меня, будто пронзительными свёрлышками. – На тридцатых годках Константин Мефодиевич только первую тетрадочку заканчивал. Их, несчастных, как раз осудили в сентябре двадцать девятого, а уж весной отправили всех в ссылку. В Сибирь. У меня только тогда от сердца-то немножко отлегло. Я ведь молилась Спасителю, ночей не спала. А днём ревела. Грозились им расстрелом. И было ли за что? За мысли. За думы, что не соглашались церковь самозванцам, обновленцам тем отдавать. А в газетках чего только не писали! Чем только не стращали!..

Эти причитания грозили разразиться рыданием, но как-то оборвались сами по себе, старушка смолкла на минуту, судорожно глотнула воздух, будто вдруг задохнувшись; я схватился за стакан, бросившись к графину с водой, но она ручкой качнула:

– Извергами их называли! Врагами заклятыми!

Голос её стих до шёпота, а сама она голову опустила, вспоминая, горько покачала головой:

– Смертью пугали. Вот, поглядите, – и она ткнулась в свёрток, вытянула из бумаг пожелтевший, готовый рассыпаться листок газеты.

– «Коммунист» за октябрь двадцать девятого года, – разобрал Федонин, щурясь. – Что здесь? А, вот. Митинг с требованием смертной казни. – Он поднёс газетку ближе к глазам. – Смотри-ка! Один из участников, погоди!.. Потребовал чего?.. Потребовал усекновения главы, – с трудом он прочитал почти по слогам. – Это что за феодализм? Это что такое? У-сек-но-ве-ние?..

И нас оглядел, округлив глаза:

– Что-то религиозное?.. Это потому, что они священники?..

Старушка подавленно молчала.

– Ну да, – буркнул я. – Отсечение головы. Чего тут непонятного? Такого наказания и в Уголовном кодексе никогда не было. Но разве вы не читали ничего про те времена? Толпа… От трагедии до смешного…

– Стыдно за писак! – чертыхнулся Федонин.

– Если б только за них! Они писали, что слышали и видели. Ивелина Терентьевна вот по этому поводу уже выразилась. Как вы сказали? Дух эпохи?

– Ты сказал, сынок. Сам, – вздохнула старушка.

– Ох-хо-хо! – покачал головой Федонин.

– Весной тридцатого года объявили об отправке в Коми, – старушка продолжала так и не поднимая головы, – а потом и мне разрешили выехать в Усть-Цыльму. К ним, в Ижму сразу не пустили. Я в другой деревеньке, в нескольких верстах, нашла пристанище у бабки Дарьи. Она одна куковала, а я, молоденькая, как раз ей в помощь. Так и жили вдвоём, редко, но отпускали Константина Мефодиевича, а с отцом Дмитрием так и не свиделись. Он уже заболел тяжело.

– Это кто же?

– Бывший ключарь Успенского собора, самый близкий человек к архиерею Митрофану Дмитрий Стефановский. Он ведь не дожил до освобождения. Скончался там, – старушка всхлипнула. – Скончался несчастный вместе с такими же мучениками: отцом Евгением Покровским, отцом Дмитрием Алимовым… и многими страдальцами…

– У меня к вам просьба, – приостановил я старушку, – только мне к себе надо сгонять.

– Беги, – кивнул Федонин. – Подождём. Только поторопись. И так притомили мы Ивелину Терентьевну расспросами.