По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Дело не только в том, что Заболоцкий и Мандельштам — антиподы. Вдова Мандельштама вспоминала, как Осип Эмильевич винил «Столбцы» Заболоцкого в антигуманизме. Дело в том, что и тот и другой поэты были репрессированы. Это не мешало ни Слуцкому (непечатающемуся поэту), ни Эренбургу (лауреату Сталинской премии) включать их в свои списки лучших поэтов. Дело в том, что ощущение исторической правоты, справедливости истории было очень сильно и у того и у другого. Порой это ощущение проявлялось и вовсе парадоксально. «Примерно в это же время, — вспоминает Слуцкий, — я читал стихи Илье Григорьевичу Эренбургу, и он сказал: “Ну, это будет напечатано через двести лет”. Именно так и сказал: “через двести лет”, а не лет через двести. А ведь он был человеком точного ума, в политике разбирался и на моей памяти неоднократно угадывал даже распределение мандатов на каких-нибудь западноевропейских парламентских выборах.

И вот Эренбург, не прорицатель, а прогнозист, спрогнозировал для моих стихов (для “Давайте после драки…” в том числе) такую, мягко говоря, посмертную публикацию.

Я ему не возражал…»[157]

Илья Григорьевич ошибся. «Давайте после драки…» были впервые опубликованы в альманахе «День поэзии» 1956 года под названием «Ответ» без посвящения, а в окончательной редакции «Голос друга» с посвящением Михаилу Кульчицкому — в книге «Память» (1957 год). Смерть Сталина, массовые реабилитации, все то, что с легкой руки Эренбурга получит название «оттепель», — разом изменило положение Бориса Слуцкого: из непечатающегося поэта, «широко известного в узких кругах», он стал знаменитым. Он стал первым знаменитым поэтом, «чью славу читатели вырастили сами, как картошку на приусадебных участках». «После меня, — писал Борис Слуцкий, — было еще несколько куда более громких поэтических известностей, но первой была моя “глухая слава”»[158].

Борис Слуцкий стал первым поэтом «оттепели», первым поэтом «десталинизации» сознания.

Как относились к Сталину Эренбург и Слуцкий?

Слуцкий, которому Эренбург доверил (наряду с Савичем и многими «узкими специалистами») правку своих мемуаров, вспоминал:

«Очень долго писалась глава о Сталине. Несколько лет Сталин был одной из главных тем разговоров и размышлений… И. Г. пытался определить, выяснить закономерность сталинского отношения к людям — особенно в 1937 году — и пришел к мысли, что случайности было куда больше, чем закономерности. Однажды я спросил у И. Г., почему Сталин любил его книги. Отвечено было в том смысле, что ценились их политическая полезность и международный охват. Вообще говоря, Сталин, смысл Сталина был орешком, в твердости которого И. Г. неоднократно признавался»[159].

Сам Борис Слуцкий так описывает свое отношение к Сталину:

«Любил ли я тогда Сталина?

— А судьбу любят? Рок, необходимость — любят?

Лучше, удобнее для души — любить. Говорят, осознанная необходимость становится свободой. Полюбленная необходимость тоже становится чем-то приемлемым и даже приятным.

Ценил, уважал, признавал значение, не видел ему альтернативы и, признаться, не искал альтернативы. С годами понимал его поступки все меньше (а во время войны, как мне казалось, понимал их полностью). Но старался понять, объяснить, оправдать. Точного, единственного слова для определения отношения к Сталину я, как видите, не нашел.

Все это относится к концу сороковых годов»[160].

Те же эмоции Борис Слуцкий попытался передать в одном из самых известных своих стихотворений, в «Хозяине», ходившем в списках по рукам до 1963 года, когда оно было впервые напечатано в «Литературной газете», а вслед за тем в сборнике «Работа».

А мой хозяин не любил меня.Не знал меня, не слышал и не видел,И все-таки боялся, как огня,

И сумрачно, угрюмо ненавидел.Когда пред ним я голову склонял,Ему казалось, я усмешку прячу,Когда меня он плакать заставлял,Ему казалось: я притворно плачу.А я всю жизнь работал на него.

Ложился поздно, поднимался рано.Любил его и за него был ранен.Но мне не помогало ничего.А я возил с собой его портрет,В землянке вешал,И в палатке вешал.

Это не конец стихотворения. Заключительные строфы позволяют посмотреть, как прозаическая, дневниковая рефлексия преобразовывается в стихи: «С начала пятидесятых годов я стал все труднее, все меньше, все неохотнее сначала оправдывать его поступки, потом объяснять и, наконец, перестал их понимать»[161] —