По ту сторону грозы (СИ)

Энна смотрела, как странно смотрятся ее бледные и щуплые, разукрашенные голубым узором вен руки, в его: крупных и загорелых ладонях, с длинными пальцами и широкими ногтями. Его кожа была нежной и бархатной, он ласково водил подушечками пальцев по венкам на ее запястье. И ей эхом вспомнились чужие руки, крупные и натруженные, с огрубевшими от труда ладонями. Они были грубовато-нежными и такими родными. Эти воспоминания, далекие и обезличенные они не были частью ее жизни, может сны? Думала она, силясь вспомнить. Чувства, содержащиеся в них, заставляли стыдиться мужа, они сеяли неловкость между ними, придавали ей странную стеснительность, как будто не Саша ее муж, а тот, кого она не могла вспомнить. Как будто ежесекундно, держа мужа за руку, целуя его в ответ, улыбаясь его шуткам, она предавала того другого, чужого и постороннего, и это было важным для нее, важнее чем она сама. Важнее на столько, что она стала отдаляться от Саши, не желая причинить боль тому, кто владел ее воспоминаниями.

-Что с тобой? – прошептал Саша, видя, что взгляд ее стал туманным и далеким, обращенный внутрь он созерцал то, что не видел никто кроме ее разума.

-Все в порядке, - Энна попыталась улыбнуться, что бы вернуть ту атмосферу идиллии царившей в палате еще секунду назад, но улыбка выдалась грустной, лишь усугубив, шаткое счастье.

-Эн, расскажи мне – он замолчал и наклонил голову, подбирая слова. А когда вновь посмотрел на нее, глаза его были наполнены странной решимостью, - это все сны? Да? То, что ты видела, находясь в… - он не смог договорить, слово не шло с языка.

Она отвернулась к окну, услышав, наконец, вопрос, несколько месяцев витавший в воздухе. И ответила правду:

-Я не знаю.

-А что ты видела, когда, когда спала?

-Не помню.

-Прости меня – он пересел на кресло стоящее возле ее кровати, - не отдаляйся от меня Энн.

-Я не отдаляюсь, - ей стало жалко его, жалко, от того, что она не просто отдаляется от него, она уже ушла от человека, любившего ее и хранившего верность. Он был с ней в больнице каждый день, все пять месяцев комы, и уже три месяца после того, как она вышла из нее. Саша боролся за нее с большим рвением, чем сама она. Но, это вездесущее «но» сыграло с ней грустную шутку. Саша рассказывал, как сидя ночами, у ее кровати, он молился о том, что бы она вышла из комы, как просил Бога, что бы она выжила, и готов был отдать все, что имеет за это. Энна выжила, и он отдал за нее чувство, которое она испытывала к нему. Три месяца Энна раздумывала над этим, и с каждым днем все больше уверялась в правильности своих выводов, Бог выполнил его просьбу, и забрал то, чем безраздельно обладал Саша – ее любовью.

Три месяца прошло с тех пор, как она вышла из комы. И меньше месяца, как она начала говорить с мужем, и принимать его. Молчание было ее спасением, заслоном от жизни, от Саши. Ни что не интересовало ее, ничего не волновало, она вспоминала, как он говорил с ней, а она отворачивалась. Как держал ее за руку, а у нее не было сил, чтобы отодвинуть ее. Виктория Давыдовна, психолог, однажды спросила: «Ты хочешь жить?». Нет, подумала Энна, но не произнесла вслух. «Если не хочешь жить ради себя, живи ради мужа» она говорила что-то еще, но Энна не слушала, «нет», думала она, «ради мужа я тоже жить не хочу, он сильный, проживет и без меня».

-Энн, - он опять взял ее за руку, вырывая из затягивающего омута мыслей, - ты где?

-Здесь. Ты был у Миши?

-Нет еще. Хочешь, вместе сходим?

-Хочу.

-Пойду у Олега Борисовича спрошу.

Сашка вышел, и Энна снова погрузилась в себя. Что-то в этой внутренней темноте изредка высветляющей какие-то фрагменты, безудержно рвалось в ее сознание, что- то манило и звало ее, забирая все ее мысли.

-Карета подана!

Она не могла еще долго ходить, быстро уставала, иногда у нее кружилась голова. Сегодня же ей было хорошо, она ощущала, как выздоравливает, и, не смотря на то что плакала по ночам, когда никто не видит, и сердце ее тонуло в грусти, твердила себе, что все хорошо. Но Саша предусмотрительно привез коляску.

-Я думала пройтись, - она осторожно спустила ноги с кровати, и Саша присел, надевая ей носки и тапочки – я и сама могу это сделать! - его забота о ней, трогательная и искренняя, делала только больнее, ранила в самое сердце. «Должно быть, оно у меня черствое», думала она, «если я не ценю и не держу мужчину, за которого вышла замуж».

-Можешь, - подтвердил он, помогая ей встать с кровати. Накидывая на плечи махровый халат, он помог ей одеть его, завязал пояс и расправил воротник, выбирая попавшие под него волосы, - ты такая красивая, - прошептал он, водя костяшками пальцев по ее щеке.

Они молчали стоя в палате, он разглядывал ее, впитывая каждую черточку, она же смотрела на него, страшась собственного предательства. Предала обеты и клятвы данные в день свадьбы, предала чувство, предала мужа. «Можно ли считать сон предательством?» Тысячу раз она задавала себе этот вопрос, и не получила ни одного ответа.

-Поехали, - он помог ей усесться в кресле и повез в палату к Мише.