Победное отчаянье. Собрание сочинений [3]

Особого внимания заслуживают опыты Щеголева в области рифмы. Помимо множества вариаций разнообразных способов рифмовки, употребления неточных рифм и их де-грамматизации, излюбленным приемом Щеголева становится паронимическая рифма, особенно представляющая его «лица необщее выражение»: марксизма – пароксизмы, одинок – до ног, хлопотно – хлоп о дно, ехидою – панихидою, с ленью я – перечисление, собачками – запачканный, погоню – агония, нечаянно – отчаянье, любви – Вий, Мармеладов – Ленинграда, полымя – тяжелыми и т. д. В результате такой рифмической организации, «сталкивающей» столь далекие стилистически и понятийно слова, рождается ярко выраженный каламбурный эффект. Автор активно обращается к аллитерации, особенно на шипящие: «И ч ерен я, как ту ч теку ч ая гряда», « Ш у ш укаются, ры щ ут надо мной, ш у ш

укаются, ры щ ут, у х и щ ряются» и т. д.

Но на уровне поэтических деклараций более современны и актуальны для него были не футуристы и даже не мэтры Серебряного века, а Грибоедов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов. Щеголев демонстративно подчеркивал свою зависимость от классической традиции, впитанную с детства: «До боли, до смертной тоски / Мне призраки эти близки…» («Достоевский»). Знаковые фигуры XIX в. русской литературы становятся «живыми» спутниками, с которыми он себя сравнивает: «Словно Гоголь я – в турецкой феске, / Остролиц и холоден, как лед.» («Ночью»); «Ведь это, пропив вицмундир, / Весь мир низвергает, весь мир / Всё тот же, его, Мармеладов / (Мне кажется, я с ним знаком).» («Достоевский»).

Зачастую взаимоотношения с огромным корпусом русской литературы приобретают характер интертекстуальной полемики, одним из приемов которой становится цитирование, переходящее в композиционный принцип:

Я пуст, как эта даль

За дымкой паутины,

И черен я, как туч

Текучая гряда;

<.>

Зачем я – человек?

Души моей извивы

Пронизаны навек

Суровым словом: долг.

(«Жажда свободы»)

Реминисценции из Пушкина и Блока создают особое семантическое пространство. Стихотворение Пушкина «Редеет облаков летучая гряда…» напоено умиротворенными воспоминаниями о восходе над «мирною страной, где всё для сердца мило.», о юной возлюбленной. Блоковские строки («И все души моей излучины / Пронзило терпкое вино.») предлагают еще один рецепт бегства от действительности – «туда», на «дальний берег» опьяненного сознания. Но – ни то ни другое не востребовано героем Щеголева: ведь это всего лишь «избитые мотивы», подстерегающие, «как придорожный волк», то есть таящие опасность – умиротворения, повторения, иллюзии возвращения в прошлое. Поэт фактически обвиняет «прежних поэтов» в том, что

…посмели они истаскать

Всё дотла, и всё выпить до краю,

И беспечно мотать до меня

То, что нынче во мне закипает,

Улыбаясь, дразня и маня.

(«Ровно в восемь»)

Щеголев жаждет новых тем, ему хочется найти иную, «живую музу с узкими глазами» [курсив мой. – А.З.], которая смогла бы изменить жизнь настолько, чтобы было «не только умирать, / Но даже, даже вспоминать об этом / Грешно…» [75] . В этом – спасение:

И странными становятся тогда,

И слышными как будто издалека

Мучительные вдохновенья Блока,

Несущие свой яд через года.

(«Живая муза»)

Но и в этом остранении от своих ближайших предшественников можно увидеть один из способов модернистского жизнестроения – олитературивания своего быта и своих переживаний. Явным образом этот процесс запечатлен в любовной лирике.

Мы не знаем ничего о сердечных увлечениях Щеголева эмигрантской поры – времени наиболее терпких ощущений и ярких впечатлений мужчины до сорока. Всё, что есть в нашем распоряжении, – это лирический сюжет жизни его «alter ago». В нем раскрываются самые разные стороны щеголевского восприятия возлюбленной (или возлюбленных?):

Ты помогала мне в успехе

На утомительной земле,

Ты создала мои доспехи,

Ты сделала меня смелей,

Неуязвимей и злорадней…

И всё, что мне тобой дано,

Я взял, но твой покой украден,

Я не люблю тебя давно.

(«Ты помогала мне в успехе.»; курсив мой. – А.З.)