Победное отчаянье. Собрание сочинений [3]

(«Как тебя я увидел во сне…»)

Находясь в первый раз на лечении в санатории, в чем действительно нуждался (болела нога, началась хромота), он мучился не от разлуки с супругой: «здорово тянет домой. Я отвык уже так долго бездельничать

» [116] . Письмо к жене в ответ на ее тревожную телеграмму написано сдержанно и отстраненно, начиная с обращения: «Здорово, Галя!» и заканчивая дежурной фразой: «Ну, до скорой встречи!» Щеголеву в ту пору всего 49.

Единственной страстью Щеголева последних лет становится «запойный» труд. Словно убегая от самого себя, он пытается найти забвение в новой работе: «Много ездил, устал, а буквально в Новый год пришлось делать новую лекцию, так что в новогоднюю ночь поднял с женой рюмку коньяку и буквально через десять минут сел за пишущую машинку – настолько работа была срочная.» [117]

Писал ли Щеголев в СССР стихи, да и писал ли что-то вообще, долгое время оставалось загадкой. Реальность была такова, что после репатриации стихи как-то не писались. После девяти лет заключения М. Шмейссер признавался: «Видимо, лагерь был для меня слишком сильной психической травмой, от которой трудно было войти в состояние прежнего творческого настроения. Да к тому же и годы ушли, как-то вся литературная работа отошла в прошлое»1. Алексей Ачаир высказался более лаконично: «В той звериной жизни было не до стихов» [118] [119] .

О советском периоде жизни Щеголева Ю.В. Крузенштерн-Петерец писала довольно нелицеприятно: «Так же как с музыкой, с верой, со многим, что ему было дорого, Щеголев расстался потом и с поэзией, когда уезжал в СССР. Свое призвание он обрел было в марксистской публицистике. Но эпитафию себе он написал много раньше, – этой эпитафией был его, появившийся в 1943 году в шанхайском журнале “Сегодня”, роман “Из записок одиночки”. Публицистом в СССР Щеголев не стал. Оттуда писали, что он взялся за преподавание английского языка, а тогда – кто бы мог об этом подумать!» [120]

Сам же Щеголев признавался: «начиная с 1937 года я стал постепенно видеть себя скорее журналистом-публицистом, нежели поэтом, и поэтому стал всё меньше уделять внимания стихам. По этой же причине я не собирал ранее опубликованных стихов и своего личного сборника так никогда и не выпустил» [121] . Действительно, несомненные способности к литературно-критической эссеистике проявились у Щеголева еще в юности. Возможно, переход от лирического творчества к критической работе был закономерным этапом творческой эволюции художника.

Николай Щеголев ушел из жизни 15 марта 1975 года: умер от инфаркта [122] . Кончина скромного свердловского преподавателя осталась событием семейного масштаба да грустью редких друзей [123] . И только в нью-йоркском издании появился пронзительный некролог Валерия Перелешина «Поэт Николай Щеголев»: «Больно ранило меня полученное сегодня письмо поэтессы Лидии Хаиндровой от 23 марта – о том, что в ночь на 15-е марта в бывшем Екатеринбурге на руках брата скончался Коля Щеголев – тот Николай Александрович Щеголев, которого я застал в харбинской Чураевке ХСМЛ в 1932 году (когда мне было девятнадцать лет, а ему чуть больше) и с которым я встречался каждую пятницу в Шанхае в годы войны». Но кто в те глухие времена мог соотнести подобные факты? Пере-лешин с болью писал: «Николай Щеголев, в тридцатых годах всем существом своим откликавшийся на “парижскую ноту”, умевший говорить о главном и чуждаться “красивости”, умер в молчании – в той страшной стране, которая не терпит своеобразия, а творческую свободу приравнивает к политической неблагонадежности» [124] .

И все-таки бывший харбинский поэт-задира Николай Щеголев понемногу продолжал писать – до конца жизни. Случайно найденные фрагменты его архива [125] свидетельствуют не только о серьезной научно-критической работе (в частности, лекция о Беранже, рецензия на книгу С. Щипачева под названием «Проза поэта»), но и о замыслах романа из харбинской жизни под названием «Перекресток», рукопись которого датирована 1962 г. На листочке, вырванном из школьного блокнота, читаем: