Победы, которых не было

В России осмысление итогов битвы шло сложней и тернистей. Данные по составу армии на день боя уточняются до сих пор, неуклонно возрастая, а официальная цифра потерь периодически колеблется, то повышаясь, то понижаясь (от 38 до 58 тысяч). Но самые любопытные метаморфозы в трудах российских авторов происходили с численностью убитых и раненых французов (от 29 до 60 тысяч).

Вообще-то в цивилизованных странах историками давно уже принято за правило: при определении величины армии неприятеля и его потерь пользоваться архивными данными противника, опубликованными после окончания боевых действий[80]. Дело в том, что собственные донесения военной поры о численности поверженных «супостатов», как правило, грешат преувеличениями. В пылу боя оценки делаются «на глазок», не говоря уже о том, что человеческая природа склонна к возвеличиванию собственных достижений. Однако и в данном вопросе отечественные специалисты пошли «собственным путем». В 1813 году были опубликованы — с туманной ссылкой на документы, «составленные неприятелем», — подготовленные Ф. В. Ростопчиным (служившим в 1812 году губернатором Москвы) данные о численности и потерях французов при Бородино: 180 500 и 52 482 человек соответственно[81]

. Именно этими цифрами все последующие десятилетия предпочитало пользоваться подавляющее большинство российских авторов.

Русская «правда»

Особенно сильно удары в победные литавры приветствовались (и поддерживались государственной пропагандой) в царствование Николая I. Лишь после его смерти и поражения России в Крымской войне, когда с восшествием на престол Александра II начался период гласности, реформ и переоценки национальных ценностей, в российской историографии, постепенно отпускаемой в свободное от государева контроля плавание, стали появляться работы, в которых присутствовали попытки критического анализа Бородинской статистики.

К числу таких публикаций можно отнести материал П. И. Бартенева из журнала «Русский архив» № 11–12 за 1864 год, из которого становится понятно, что данные Ростопчина составлены на основе сведений, полученных от перебежчика из «Великой армии». Тот по памяти — с точностью до одного человека (!!!) — указал численность и потери каждого полка, участвовавшего в «Русском походе», в каждом из сражений, предшествовавших занятию Москвы! Так как полков у Наполеона было несколько сотен, то ясно, что ценность подобного «источника» равна нулю. Кроме того, при первом же сравнении даже с русскими донесениями сразу же видно, что это фальсификация, поскольку перебежчик (если он, конечно, не выдуман Ростопчиным для обоснования фиктивных цифр) в числе дравшихся при Бородино, называет корпус генерала Ренье, будто бы потерявший там 5095 человек, чего на самом деле не могло быть: в день Бородинской битвы это соединение действовало на Волыни[82]

. Аналогичная ситуация и с корпусом Макдональда, находившимся в районе Риги[83]. Перечисление всех несуразностей «документов» Ростопчина можно продолжать долго, однако до самого конца XIX века многие русские историки не могли отказаться от соблазна обращения к этой «оптимистической» цифири. Ее можно встретить даже в изданиях, опубликованных перед самой революцией. В таких, например, в общем-то, солидных работах, как вышедшая в 1911 году многотомная «История русской армии и флота» Н. П. Михневича или же «Подлинные документы о Бородинском сражении», опубликованные В. А. Афанасьевым в 1912-м.

Вместе с тем к началу XX столетия в российской науке параллельно с «ура-патриотическим» сформировалось и иное течение, представители которого были свободны от традиционных национальных комплексов и табу по отношению к прошлому собственной страны. Они отвергали двойной подход (к бывшему неприятелю «со всей строгостью», а к своим войскам «с пониманием объективных трудностей»), предпочитая называть вещи своими именами. И оценивали события по жесткой шкале не только реально совершенного, но и с точки зрения имевшихся, однако не реализованных перспектив. Одним из лидеров этого нового направления в историографии являлся М. П. Покровский. Он, в частности, писал: