Побег [СИ]

«…Мы идем уже четвертые сутки, все глубже и глубже забираясь в уральскую тайгу. Слава Богу, что предприятие наше началось весной и лошадки наши во время стоянок вдоволь находили для себя молодой сочной травы, да и с водой также проблем особых не было: кое-где в лесу еще лежит снег, а небольшие овражки и впадинки полнехоньки талой воды. Я еду замыкающим, передо мной братья Поповы, потом Громыко, а в голове отряда Давыдов Емельян, приказной казак, потомственный рудознатец и горняк. Казаки по большей части молчат, но, мне кажется, о цели путешествия догадываются. Сегодня утром, объезжая Верх-Исетский завод, напоролись на патруль из десятка казаков, но с красной лентой на папахах… Я уже было приказал «к бою», как вдруг Алексей Громыко в красном есауле, старшем в патруле, признал своего дальнего родственника, не то свояка, не то сына крестного отца, одним словом разошлись мы в разные стороны без боя, однако и спин стараясь не показывать…

С пару часов ехали молча, под впечатлением встречи, как вдруг Громыко прорвало. Смех и слезы, мат и сопли — все в кучу…

— Ваш благородь… — это он мне). — Да что же такое на свете-то сейчас происходит, а? Я же с ним в детстве на Кисегач за линями ходил… Наши батьки на паях в семнадцатом рудничок покупать собирались, драгу приобрели… А он на меня сейчас, как на последнюю блядь зыркал, сабелькой поигрывал… Сука!

Чтобы несколько разрядить обстановку, я решил объявить привал, спирта каждому по сто пятьдесят плеснул, приказал спать. В караул сам себя назначил. Костерок развел, рядом прилег. Руки зудят, к бумаге просятся».

5.

С трудом стянув с покойного гимнастерку и галифе с лампасами, Савва еще раз поразился тому, что тело подъесаула не разложилось, а высохло: под пергаментно-темной кожей, сухой и шершавой, отчетливо проступала каждая косточка, каждое ссохшееся донельзя сухожилие.

Первым делом Савелий отволок к свежевырытой могиле домовину-долбленку, после, точно такую же тяжелую крышку и лишь потом, на вытянутых перед собой руках, необычайно легкое тело бывшего казака. Сбросив гроб и крышку в яму, Гридин аккуратно опустился туда и сам, поддерживая подъесаула под спину, словно опасаясь, что позвоночник усопшего не выдержит и переломится. Уложив тело в гроб, Савва на груди его, как мог, разложил кресты и ордена, на миг пожалев, что боевое это серебро и золото через миг безвозвратно будет для него утеряно, но, тем не менее, ничего не взял и, закрыв домовину крышкой, выбрался наружу.

Солнце уже садилось, и от церквушки и соседних крестов на пожухлую траву упали темные тени.

— Отче наш, иже еси на небесах… — попытался вспомнить хоть одну молитву Гридин, но не сумел и, бросив на гроб горсть глины, сказал просто, от души:

Спи мужик. Судя по наградам, был ты настоящим человеком, не трусом и не сукой. Пусть будет земля тебе пухом… А крест я уж завтра сколочу… Гадом буду, сделаю.

Уложив на образовавшийся холм, разрезанный лопатой на квадраты дерн, Савва постоял минуту, посмотрел на полную, масляно-желтую луну, выползшую из-за леса, и, неумело перекрестясь, побрел домой по холодной от росы траве…

Вскипятив на плите печки чайник, Гридин поужинал солониной с медом, запивая мясо голым кипятком. После чего, собрав со стола твердые мясные обрезки — края окорока, бросил их в чайник, а чайник поставил на горячую еще печку: