Побег [СИ]

— За ночь разопреет, станет мягким и не таким соленым. Что ж добру пропадать задаром, — пробурчал он устало и отправился спать в душную (ох уж эта печка) спальную.

…— Ты уж крестик-то поставь, раз обещался… — опять ночью наставлял Хлыстов разомлевшего Савву. — А то смотри, являться к тебе каждую ночь буду… И панихиду прочти по усопшему рабу божьему Хлыстову, Ивану Захаровичу… Прочти, не поленись…

— Да как же я тебе панихиду прочту, мужик, когда я и молиться-то не умею? — не очень-то испугался Савелий и, сбросив с себя жаркую медвежью шкуру, повернулся на другой бок…

— А ты сходи, милок, в церкву, сходи… Там все и найдешь… Сходи, велю.

— Велит он… — хмыкнул зэка, окончательно засыпая…

Раннее утро последующего дня Гридин встретил в чистой и сухой одежде подъесаула, с трудом вколачивая ноги в жесткие, задубевшие, словно колодки, офицерские сапоги.

— Ничего, небось, в росе размокнут, пока по лесу брожу… — решил Савва, выходя во двор, поправляя на плече ремень винтовки. Топор, заботливо наточенный аккуратным Иваном Захаровичем, он засунул за ремень, офицерскую портупею толстой, тяжелой кожи.

Тайга начиналась сразу же за стеной скита. Но лес, в основном кедровый и сосновый, был светлым и чистым, золотистые стволы деревьев стояли далеко друг от друга, отчего солнечные лучи вольготно и свободно проникали сквозь шуршащие где-то в выси курчавые, иглистые кроны. По мягкой подушке из мха и опавшей хвои, посвистывая, носились нагловато-любопытные бурундуки, мелькая полосатыми спинками почти у самых ног Савелия, блаженно покуривавшего свою первую утреннюю самокрутку.

Шебурша тонкими, цепкими коготками по сосновой коре, вверх и вниз носились по стволам поползни, самоуверенно попискивая и поглядывая на человека удлиненными, черными глазками.

Подергивая полупрозрачными, розоватыми на солнце ушами, крупный заяц приноровился к кустику княженики, усыпанному красными, схожими с малиной ягодами.

Гридин сдернул трехлинейку с плеча, но стрелять передумал: мяса пока еще было вдоволь, а выстрел, не дай Бог, могли и услышать ретивые лагерные вертухаи.

— Жри, не бойся, — смилостивился зэка и направился к невысокой сосенке.

— Пожалуй, для креста лучше и не надо… — решил Савелий и взял в руки топор…

…А в часовенку Гридин все ж таки заглянул…

Сквозь слюдяные оконца полуденный свет проникал в часовню радостными, слегка радужными пучками, ложился на пыльный пол и бревенчатые стены четкими, светло-желтыми квадратами.

Убранство часовенки мало чем отличалось от убранства самого дома, где сейчас проживал непрошеным, незваным гостем Гридин Савелий. Те же бревенчатые стены с тщательно уплотненной паклей меж отдельных бревен, хотя, вполне возможно, это была и не пакля, а высохший и посветлевший от времени мох. Точно такие же скамеечки возле стен и такая же неуклюжая печка, сложенная из камня, — и лишь небольшой иконостас с десятком почти черных ликов, да невысокие перильца с грубо вырубленными балясинами, огораживающие условный алтарь, вот, пожалуй, и все замеченные Саввой отличия… Да еще небольшой аналой и лежащая на нем толстая книга с тремя металлическими застежками, даже сквозь слой пыли блестевшими золотом…

Сава перекрестился, бросил шапку на скамейку и, сдув с книги пыль, щелкнул застежками.

«Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Хлыстова Ивана Захаровича. Отверз уста моя, Спасе, слово ми подаждь молитися, Милосерде, о ныне преставленном, да покоиши душу его, Владыко»…

Малопонятные слова рукописного этого молитвослова с трудом давались Гридину, но он упорно читал и читал, спотыкался, возвращаясь к уже прочитанному, и вновь шел вперед, пока смысл торжественного этого обращения к Господу, вся суть канона за усопшего не легли на его душу, уставшую и замерзшую за годы отсидки.

— Ну, вот и все, дорогой ты мой Иван Захарович, крест я сделал, панихиду справил, как мог, теперь не обессудь, явишься во сне, матом покрою, вот увидишь, — перекрестившись, проговорил зэка и пошел прочь, прихватив стоящий на скамейке бидончик с медвежьим жиром и обожженным фитильком, торчащим из продырявленной крышки…

6.

…