Почта с восточного побережья

— Есть, Алексей Иваныч, только то — НЗ, ребята привезти просили… Зря вы пьете, Алексей Иваныч… Ну, пока!

— Погоди… Давай за совместные рейсы.

Вино было колхозное, почти домашнее, легкое и прохладное, словно бы купающее изнутри, и ничего лучше в такую жару нельзя было придумать, разве что развести вино фифти-фифти с водой, бросить в стакан пару кубиков льда и долить граммов двадцать крепкого холодного чая, — испытанный тропический коктейль.

Отдал я початую бутыль и дрогнувшие руки Лешки-капитана и пошел себе не оглядываясь. Нет, кумир мой не рухнул в глазах моих, слишком хорошо въелось в меня воспоминание о том, как Лешка брал после войны с собой в рейсы по очереди городских мальчишек, отчего, может быть, вышло из нашего серединного городка столько морского люду, одних капитанов человек двадцать насчитать можно, и как равен был нам по-мужски в этих рейсах Лешка, и близкая удаль его учила нас тому, чему словами не научишь. Прощал я ему и то, что он бабник, что с годами телом погрузнел и характером отяжелел, даже то прощал, что корабля в руках он не удержал, но не мог я простить ему того, что он, хотя бы и на шаткой почве прибрежных выпивок, знается со сторожем…

…Сергей Еремеич Прахов с трудом поднял с сетей голову, плеснул в лицо с ладони забортной водой, толкнул кемарившего в корме Василя Мокеича, еще поплескал на себя и на деда, потянулся с хрустом, полез за куревом.

— Тебя не за спасателями посылать, а за могильщиками, — пробурчал он.

— Погоди курить-то! Спасателей никого нет, оставил я там записку, за помидорами очередь… Держи харчи.

— Заглуши мотор, мы и так прокоптились — в бане не отмоешь.

— Боюсь, — признался я. — Что-то он у меня при запуске был не того.

— Глуши, тебе сказано. Мокеич, верно, все дачники — психи?

Василь Мокеич увидел припасы, и сон с него как рукой сняло. Он засиял, как хорошо начищенный котелок.

— Ты откель такой взялся, друг ты мой славноберезовый? Да где же тебя раньше носило? Мы уж тут совсем спеклись, ай да мага́зин, ай да купец! Доставай ты ему рыбу, Серега, рази можно окол такого дела терпеть?

— Обожди, Василь Мокеич. Бутылки в сачке поглубже опусти, после перекусим. А ты — картину насчет Бодренкова обрисуй.

Я обрисовал.

— Добро. Мешок твой где? Ну, полундра, начнем хозяина тормошить…

Потянувшись к носу, Сергей выволок из-под сетей тугой, как ананас, плотно завязанный кут мелкоячеистой сетки с торчащими оттуда рыбьими хвостами и носами, пучками донных водорослей и комочками ила, и куток забился, заходил у него в руках как живой.

— Молодцы… Двое их там у меня… — бормотал Сергей, развязывая узел и пытаясь сжать мешок ногами, — хозяева кобенятся…

Придерживая горловину кутка, он осторожно запустил внутрь правую руку, разгреб там рыбу, мешок стих, стал худеть и увеличиваться в длину, и когда Сергей вытянул руку, из мешка следом за рукой вылилось длинное серебряно-черное тело, заплясало, полуобвившись вокруг руки Сергея и как бы отталкиваясь от нее, и вдруг скользнуло по Сергею вниз, под банку, под весло, под концевой поплавок, снова под весло; Сергей сдернул с головы шляпу, змеиный хвост с округлой лопаточкой плавника обхватил, словно человечья ладонь, планширь, и в тот миг, когда угорь приподнимался, чтобы спиной вперед вылиться из лодки в озеро, Сергей хлестким ударом шляпы сбил его на днище, рухнул следом и придавил угря углом сети.

— Мокеич, — хрипел он, — возьми мешок, одной рукой не управлюсь!

Мокеич, сидя на корме, старался выправить качающуюся лодку, потому что Сергей, воюя с угрем, забыл обо всем на свете и вода несколько раз плеснула в лодку через пляшущий борт. Расшибая о сиденье коленку, я бросился к Сергею, лег животом на оба борта сразу:

— Давай!

Мешок был неподъемен, как и должно быть неподъемно живое серебро, я перетащил мешок к себе через Сергея, и тот, получив свободу рук, зажал все-таки «хозяина» и оглушил его дважды.

— Уф-фа! — выдохнул Сергей, по-турецки садись посреди лодки и вытаскивая себе на колени слабо извивающегося, налитого будто бы ртутью метрового угря. — Понял теперь, что такое хозяин? Ты его на кукан, что ли, насадить хотел? Возьми из кутка пару линишек, только второго не выпусти.

— Нет-уж-ки! — как сынок, ответил я. — Такой ответственности я на себя не возьму. Сам доставай.

— Ну, суй этого в сидорок. Держи крепче.

Угорь все-таки выскользнул из моих пальцев на днище, и я порядком перемазался слизью, пока водворил его в тесный вещмешок.

— Смотри, если-ф оживет, ты с ним навозишься! Ты его в песке либо в соли вываляй, чтоб не скользил. А разделывать будешь — круговой надрез сделай позади головки, удавкой из лески возьми покрепче и сдирай всю шкуру плоскогубцами, как чулок. Иначе ничего не выйдет. Понял?

— Еще бы и нет, — ответил я, глянув на забытого всеми сынка. — Ты что, сынок?

— Я это никогда есть не буду! — Сынок разглядывал вещмешок так, словно там находился не угорь, а бразильская анаконда, только что проглотившая на его глазах козленка.

— Как я припоминаю, копченых угрей кто-то уплетал с восторгом и даже требовал добавки!..

— Что ли, я видел, какие они?!