Почта с восточного побережья

Однако нашелся и в этой компашке серьезный человек, была она самая полненькая и потому выглядела всех рассудительнее и старше, и она первая перестала смеяться:

— У них под кругом ящик прибит, так вы туда бросьте записку. Ванятка вернется — живо придет, все одно никак иначе не известишь…

— Ну, спасибо! А то я думал, вы из совхоза, с сенокоса сбежали…

— Не, дяденька! — закричали они. — Мы артель «Строчка»! Мы подшефным помогать едем!

— Так уж и едете?

— А у нас машина поломатая!

— Ну, давайте выкупаться свожу?

— Не, дяденька! Лодочка у тебя ничего! Свои катальщики есть! А всех выдержит?

В висках у меня снова зазвенело.

— Уф-ф! Спасибо! Дай вам бог по хорошей свекрови.

— Спасибо, дяденька, на свадьбу приезжай!

Один, самый жизнерадостный, самый ядовитый, голосочек все-таки подтолкнул меня в спину:

— А ты подумай, дяденька, может, сам влюбишься в которую?

Осталось только рукой махнуть повыразительнее.

В катере я написал записку на оборотной стороне упаковочного листка, положил записку в зеленый ящичек, прибитый в центре спасательного круга к сигнальной мачте. Потом я придумал, как акцентировать внимание Бодренкова, когда он вернется, на этой записке: надо снять с кронштейнов круг, наверняка тогда Иван будет водворять его на место и заглянет в ящик, но я не погордился своей изобретательностью и секунды, ибо спасательный круг этот был не круг, а символ, и в качестве символа был намертво приколочен к столбу. Теплилась надежда на то, что спасатели проверяют корреспонденцию при каждом своем возвращении на островок, но надежда теплилась, а полуденное солнце палило, по всем берегам стояли плеск и хохот, и, прежде чем подаваться в разлюбезный пенсионера Василия Мокеича магазин, мы с сынком слетали на пологий пляжный мысок Малый Рог, выкупались, перескочили к пристани в центре города, сынок остался нести береговую вахту в катере, а я отправился на центральную торговую улицу.

Поллитровку водки и две бутылки сухого вина я купил быстро, как и полагается в жаркий будний день, хлеб и колбаса достались мне медленнее, а в очереди за помидорами я увидел двух человек, которые вплетались в историю Святого озера так же прочно, как Святоозерский монастырь.

8

Они подошли сразу к прилавку:

— Машенька, свесь пяток штучек!

Очередь взвилась на дыбки, но продавщица вступилась:

— Это же свои, грузчики, вам же помидоры привезли!

— Знаем мы этих своих! С каких это пор Лешка-капитан грузчиком стал?

Пока очередь справедливо базарила, Машенька помидоры им отпустила, и пошли они спокойно мимо нас в сторону озера, на «зеленую конференцию».

Лешка-капитан высок, красив был, строен, кареглаз, как девушка, и сед в меру, только голова у него подергивалась от запоев, да еще на правую ногу он припадал, на протез, — немецко-фашистский подарочек. Из коротких рукавов летней рубашки свисали жилистые его загорелые руки, и я с детскою дрожью сердца увидел выше левой кисти руки памятную татуировку: стремительный корабль, мчащийся к локтевому сгибу, и на месте моря надпись: «Полундра, проклятый фриц!» За попытку воспроизвести эту татуировку на себе были в свое время выдраны: я — отцовским служебным ремнем, а Сергей Еремеич Прахов — материнской надежной половой тряпкой.

Рядом с Лешкой-капитаном шел человек, которого я никогда не знал ни по фамилии-имени-отчеству, ни по местному прозвищу, каким наделялись в городке многие известные люди, хотя он знаком был мне не менее самого Лешки-капитана. Шагал он не совсем трезво, однако ноги над землей проносил ровными дуговыми движениями, по-кавалерийски, а вернее сказать — по-мотоциклистски, и каблуки в землю ставил четким тычком.

Я глядел ему вслед, и, несмотря на прозрачный день и на то, что ступали они по тротуарным плитам, спина этого человека казалась мне, как всегда, размывчатой, окутанной взвихренной пылью, исчезающей в недоступном для меня далеке.

Так я и встречался с ним в детстве: в переулках за домами взрывался мощный рев его мотоцикла, и на меня, прижавшегося к обочине, неслось оттуда сияние фары, сияние никеля, сияние его хромовых сапог, меня обдавало синим выхлопом и шатало звуковою волной, и сквозь запорошенные ресницы я видел его размывчатую спину и раскоряченные ноги, сжимающие низкие бока его коня… Иногда на седле за ним, блистая голыми коленками и жемчужной розовостью невиданного белья, лепилась девица, и бабки у калиток уважительно шептали:

— Проветриват…