Почта с восточного побережья

Спасателей, как и следовало ожидать, на штатном месте не оказалось. Жара и тишина командовали обстановкой на островке Третья чайка, лениво перекатывался вокруг топа сигнальной мачты осводовский флажок. Видавший виды спасательный круг, тщательно выкрашенный свинцовым суриком, горел, как цирковое огненное кольцо, и из проливчика, заросшего осокой, рогозом и камышом, тянуло душным скользким запахом болота.

В этом проливчике стлалось когда-то мягкое, песчано-илистое дно, и ребятишки всего городка учились здесь плавать, поскольку глубины тут были едва по шейку самому низкорослому шкету. Кроме того, в проливчике существовало слабое круговое течение, и после немецких бомбежек, помню, островок бывал облеплен глушеной рыбой. Здесь тяжело простудился мой дед, когда после пасхальной ночной бомбардировки сорок третьего года вброд пошел за рыбой на островок. Сапоги у деда, на зависть рыбакам, голенищами упирались в пах и пристегивались к поясу специальными ремешками, но в проливчике дед поскользнулся и упал в воду, с которой только что сошел лед. Дед собрал всю рыбу и вернулся домой довольный, с мешком на плече, но от холода сказать он не мог ни слова; мама плакала, отец ругался, растирая деда пахучим скипидаром, потом вызывали врача, но крупозное воспаление легких оказалось деду не по силам, и он был первым самым близким человеком, которого я потерял в войну, и соленая дедова рыба, которую мы всей семьей ели еще месяц, обжигала рот. Потом, когда вода немного прогрелась, за рыбой с торбой у пояса стал вместо деда ходить я, впрочем, как и сотни других городских пацанов. Противовоздушная оборона железнодорожной станции тогда была уже поставлена неплохо, немцы не решались на штурмовку, а бомбили под прикрытием истребителей, с больших высот. Много бомб, особенно ночью, почему-то падало в озеро, после бомбежки мы спешили на побережье, и добычи больше доставалось тому, к чьему дому ближе падали бомбы. Вот… А после войны из озера мало-помалу спускали воду, течение в проливчике прервалось, и он зарос, как болото, на радость уткам, лягушкам и ужам.

Посреди островка, который, как и все островки в черте города, издревле именовался чайкой, возвышалось модерновое сооружение, издали выглядевшее как строящийся памятник или наблюдательный пост. Но это был поставленный на кильблоки и обшитый снаружи кожухом из неструганных досок старый спасательный катер. Кормовой огонь его был разбит, выхлопные патрубки разворочены, и по облупленному транцу угадывалась надпись славянской вязью: «Тайфун». Догнивал катер давно, потому что трава густо обрастила его, а молодой догадливый кустик ракитника даже просунул к свету между кильблоками и днищем самую расторопную веточку.

Увидев катер, сынок сделал стойку, потом достал из кармана шортов монтерский ножичек с отверткой и покрался к катеру. «Ну, все, — подумал я, — теперь ему этого катера хватит на неделю. Хотя, конечно, отвинчивать тут больше нечего. Наверняка хранится как фондовое имущество, коему не вышел срок».

— Сынок, спокойнее! — продолжил я вслух. — Этот пенитель вод принадлежит обществу.

Но сынку разве громить катер надо было? Обнюхать его, поковырять завитки затвердевшей краски, отщипнуть кусочек шпунтом набранного борта, проникнуться стремительностью конструкции, непередаваемым ароматом много плававшего дерева и тем совершенно особым ощущением времени, что сосредоточивается в старом корабле, даже если он просто катер. Когда умирает человек, с ним умирает вся им прожитая жизнь, но в умирающем корабле прошлая жизнь его высвечивается так, что ее можно взять и потрогать, и любой корабельный обломок бывает в этом смысле значительнее новенького целого корабля, потому что все его достоинства и недостатки помножены на то, что он испытал.

Конечно, ребенок этого не осознает, он инстинктивно тянется к тайне пережитого; едва начиная жить, он чувствует романтику того, что будет им прожито.

Так что сынок приник к катеру, а я осмотрел пару «казанок», стоявших без моторов и ветровых стекол по обе стороны спасательного пирса, и по узенькой, в полторы доски, лавинке пошел через болотце на материк, где в тени лип, вокруг врытого в землю стола, щебетала пестрая девичья стайка.

Было их пятеро, загорелых, в открытых сарафанчиках, и взгляд каждой переполняло лето.

— Гм… Вы мне не скажете, куда спасатели подевались?

— А мы не местные! Спасают кого-нибудь! Кого спасать надо? Тебя? Так мы и сами можем!

В висках у меня зазвенело.

— Я же серьезно! Мне Иван Бодренков нужен…

— Ванятка с какой-то линялой на третий плёс укатил. Ожерелье, что ли, она там утопила. Вот носит дебилок по озеру!

— А остальные?

— И остальные кто где… Кто дежурит, кто дачниц катает…

— А вам завидно?

— Подумаешь! То ли у нас своих катальщиков нет?!

— Девоньки, у меня, понимаете, дружок, Сережка Прахов, неводом за корягу зацепился… а невод денег стоит. А у него детишки…

Они смеялись, скинув косынки, блестя глазами и зубками, и деревянные грабли их тоже, казалось, шушукались, сгрудившись у забора, — дети-и-ишки!..