Почта с восточного побережья

— А в Наволоке другая работа, чем в Старой Бели?

— Да нет… Просто уж так разделилось… Ты допивай чай, а то мы с тобой и зорьку прозеваем…

— Далеко не уплывайте, — попросила жена, — заблудитесь в тумане. И нам с дочей страшно.

— Скоро солнышко взойдет.

— Ты иди спать, — добавил сынок, — и палатку зашнуруй. Если что, нас покричите. Мы мигом тут будем!

— Да уж не впервой, — махнула рукой жена и побрела к палатке. Снарядить нас она снарядила, но проснуться до конца не проснулась.

16

Первая поклевка была у сынка, он ее и не заметил, потому что ковырялся в банке, отыскивая червяка пожирнее, а поплавок у него сначала подскакивал так, словно рыбы играли поплавком в волейбол, потом поплавок ушел, бурля воду, косо в дальний угол площадки, оставляя позади себя только свистящие пузырьки.

— Тащи же! — прошипел я. — Тащи!

Сынок подсек, но и без подсечки было ясно, что рыба взялась дай бог, фиброглассовое удилище трепетало в руках у сынка, и уши у него покраснели.

— Может, угорь? — трепеща спросил он.

— Выводи прямо на себя, это окунь…

Сынок двумя руками вывел рыбу на себя, но перехватить леску промахнулся, вдосталь погромыхал по катеру брошенной удочкой, пока вытаскивал окуня из-за борта. Горбач оказался приличный, такого полосатенького и на спиннинг выловить не грех. Схватил он на заглот и в катере концерт устроил, потому что сынку жалко было его глушить, и угомонился только в целлофановом пакете с водой. Шуму они наделали предостаточно, и до следующей поклевки пришлось ждать минут двадцать, потому что место менять после такого трофея не хотелось.

— Вот бы угорь клюнул! — шепотом мечтал сынок.

— Распробовал? — тоже шепотом спросил я. — Подложи под себя куртку, а то гремишь много! Угри сейчас уже спать ложатся.

— Как это?

— Они ночью действуют, а на день в норки залезают. Норки у них сквозные, в одной стороне угорь нос высовывает, чтобы нюхать, а хвост у него с другой стороны. И отлеживается до темноты…

— Вот это да! — сказал сынок. — Его и схватить никто не сможет? А дядя Сережа почему за того угря ругался?

— Нехорошо у нас получилось. Баловство! Такую рыбину или уж в озеро обратно, или на стол. А мы ее в пыли вываляли…

— Так не нарочно же!

— А какая разница? Он правильно рассердился. Чудо природы в игрушку обратили. Есть в этом несправедливость, сынок.

— Понятно… — сынок вздохнул, — а хорошо бы все-таки, если бы угорь клюнул…

Солнце чуть поднялось, и на воду легла береговая тень и в катере потемнело, а туман сосредоточился в большие столбообразные облака, готовые взвиться, едва падет на них свет солнца. В лугах за Жальниками заскрипел коростель, и в ответ ему загомонили птицы в посветлевших вершинах лиственных деревьев на острове, и по воде там-сям пошли первые робкие круги: рыба выходила на кормежку.

Принялась клевать и плотва и густера, и к тому времени, когда солнце начало греть спину, у нас с сынком было на счету десятка три рыбок и стихийно наладилась специализация: сынок ловил мелких окуньков и подлещиков, а я долго настраивал поплавок по глубине и наконец-то нащупал горизонт, на котором брала с хронометрически точными интервалами упитанная плотва — граммов по двести каждая рыбка. Сынку наскучили его окунишки и подлещики, он перекидывал удочку туда-сюда, однако и рядом с моим поплавком у него хватала все та же мелюзга, и он, поглядывая на меня, немного даже обиделся:

— Что ли, они у тебя дрессированные?

— Ты сегодня умывался кое-как, а я нырнул толком и с ними насчет клева договорился…

— Я вчера дольше тебя нырял, а клевать все равно — фигушки!

— Спать, я гляжу, тебе хочется?

— Меня эти мальки замучили… Может, на другое место поедем? Скоро мама проснется…

— Ты свитер сними, а то совсем разомлеешь.

Я вытащил якорь, густо облепленный илом, отцепил с него пучок корней стрелолиста, прополоскал в воде и взялся за весло.

Туман исчез, вода стала такой ясной и неяркой по цвету, какой она бывает только ранним солнечным утром, и легкая голубоватая дымка дрожала над озером точно так, как она дрожит по утрам над всеми морями и над всеми океанами. Утром вся планета бывает запеленута в дымку, и все черты ее нечетки, размыты, таинственны, поскольку день под солнцем еще предстоит прожить, и недаром говорят, что утро вечера мудренее, — перед лицом утра у человека возникают новые силы, чтобы броситься в неизвестность.

Сынок совсем раззевался, пока я потихоньку пошевеливал веслом, разбрасывая по проливу мелодичные капли. Едва слышный ветерок покачивает листья осинок, появились над плоскими аэродромчиками водокраса беленькие цветки, на северном мысу шло купанье, а мы медленно продвигались вдоль материкового берега на юг, сопровождаемые первыми просохшими стрекозами. Сынка разморило тишиной и теплом, он уткнулся носом в ветровое стекло, чтобы я не видел, и задремал.

— Сынок, расстели в трюме куртку да поспи. Я тебя разбужу, если клев будет.

— Честно? А то у тебя семнадцать рыбок, а у меня пятнадцать… Честно?

— Ну, честное робинзонское! Крышку трюма совсем открой, чтобы воздуху побольше было. Не холодно там?