Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Прочие каюты были приспособлены по одному типу, для десяти пассажиров каждая. Койки были устроены в два этажа, вдоль стен и посредине оставалось свободное пространство около полутора квадратных саженей. Днем свет проникал через один иллюминатор; в темное время освещались одной центральной электрической лампой. В общем, помещение было вполне сносное; воздуха было достаточно, и не могу сказать, чтобы мы страдали от духоты даже тогда, когда в Индийском океане попали в тропики.

День начинался на пароходе в восемь часов утра, когда в общей столовой с длинными столами на двенадцать человек каждый, подавался чай с белым хлебом, маслом и сыром. Впоследствии, во время нашей долгой стоянки в Японии, о чем буду еще говорить ниже, к утреннему чаю подавались, вместо сыра, крутые яйца по две штуки на человека или селедки по одной штуке. В час дня был обед, состоявший из трех блюд: супа, какого-либо мясного и сладкого или фруктов. В четыре часа был чай с хлебом и затем в восемь часов ужин из двух блюд: одного мясного и другого – овощи или макароны, лапша, блинчики и т. д. На этом судовой день кончался, но пассажирам не возбранялось проводить остальное время по их желанию. Не было запрета сидеть в палубной кают-компании хоть всю ночь напролет. Обязательного тушения электричества не было, и только по взаимному уговору пассажиры в своих каютах установили ночные часы.

Вообще, никаких стеснений для пассажиров не было. Пища была питательная, несколько однообразная, но вполне сносная. Конечно, масло, вернее сказать маргарин, оставляло желать несколько лучшего, но большинство публики, не избалованной предшествовавшим режимом их жизни, мирилось с этим. Были, разумеется, ворчуны, которые все находили негодным, но в то же время преисправно уничтожали свои порции; потом, когда пришлось покинуть «Могилев», многие из нас с сожалением вспоминали беззаботное и сытое житье на «Могилеве», Кстати упомяну здесь о трогательном расположении, проявленном по отношению ко мне прислуживающим за нашим столом молодым китайцем Сю Каем. Не знаю, чем я заслужил это, по всей вероятности, мой возраст импонировал ему, известно ведь, что возраст пользуется в Китае почетом. Если китаец хочет сказать вам комплимент, он даст вам по вашему внешнему виду много больше лет, чем есть в действительности. Не берусь утверждать, чтобы этот обычай распространялся и на женский пол.

Сю Кай неизменно начинал подавать всегда с меня, несмотря на то что я не сидел во главе стола. Если я случайно несколько запаздывал к столу, он с блюдом в руках ожидал моего прихода и тем приучил меня к точности; когда на десерт подавались какие-либо фрукты, Сю Кай всегда выбирал самые большие апельсины или бананы и сам клал их на мою тарелку. Когда во время стоянки в Японии к утреннему чаю подавались яйца, Сю Кай добывал откуда-то лишние и, оглянувшись по сторонам, совал мне под мою шляпу, которую я клал у своего прибора, добавочную порцию. На рейде у Симоносекского пролива[127]

весь пароход переболел гриппом, провел и я три дня в постели. Сю Кай справлялся о моем здоровье у моих застольников и одобрительно похлопал меня по плечу со словами «All right»[128], когда я наконец появился в столовой. При прощании мы сердечно пожали друг другу руки. Дружба его была вполне бескорыстна, так как навряд ли мог я купить ее, при скудости своих средств, теми несколькими йенами, которые я дал ему за его услуги по приходе нашем в Японию.

Но не буду забегать так далеко вперед. Мы все стоим и стоим в Бресте. Погрузка подвигается очень медленно. Мы уже успели намозолить глаза местному населению. Среди брестских коммунистов возникла агитация против нашего белогвардейского транспорта. На стенах и заборах появились афиши с призывом к доковым рабочим бойкотировать погрузку боевых припасов, предназначенных для подавления русского пролетариата, но этим дело и ограничилось: никаких серьезных выступлений не было.