Под большевистским игом. В изгнании. Воспоминания. 1917–1922

Капитан второго ранга Поздеев{240}, побывавший на Южном фронте и покинувший его еще задолго до его крушения, вследствие того, как он говорил, что не разделял царивших там политических тенденций. Большой фантазер, носившийся с грандиозными планами борьбы с большевиками путем образования тайного общества наподобие масонских лож.

Штабс-ротмистр Хвостов с женой. Хвостов, племянник министра, на дочери которого, своей кузине, он был женат. В бытность мою главным начальником снабжений армий Западного фронта был моим личным адъютантом и теперь предложил мне свои услуги в управлении партией.

Подполковник артиллерии Эмме с сестрой, за каковую представил он в Берлине особу, его сопровождавшую, но оказавшейся впоследствии его сожительницей, так как настоящая жена его осталась в России.

Некто Трифонов, бывший политический эмигрант, встреченный генералом Монкевицем в Швейцарии и прикомандированный к Берлинской миссии для сводок о большевиках и Гражданской войне из заграничной прессы. Почему Трифонов эмигрировал двенадцать лет тому назад, восемнадцатилетним юношей, из России, по-видимому, он и сам хорошо не сознавал. По всей вероятности, по молодости лет, гимназистом старшего класса, принимал участие в каких-нибудь тайных собраниях таких же желтоносых, как и он, птенцов, что, конечно, льстило их самолюбию, а когда полиция накрыла этих тайных заговорщиков, то он, преувеличивая свою вину и ожидавшую его кару, бежал за границу. Ничего революционного, если таковое когда-нибудь и было, в нем не осталось. Он страшно стосковался по России. Окончивший Цюрихский университет по философскому факультету и совершенно индифферентный в отношении религии, он тем не менее не пропускал ни одной обедни в Берлине исключительно потому, что это напоминало ему Россию. Большой патриот, мягкий по природе, он ненавидел большевиков, с которыми ему приходилось нередко встречаться в Швейцарии. Знавал лично Ленина и Троцкого и вынес из этого знакомства самое отрицательное к ним отношение. Несмотря на его революционное прошлое, между ним и прочими поименованными мной лицами скоро установились самые приятельские отношения, шутливые споры, вроде того, что по его милости мы оказались в изгнании, что ему-то это по делам, а нам в чужом пиру похмелье, и тому подобное. Подтрунивали над ним, что он оказался в каюте соседом с жандармским полковником Буяковичем{241}. Иногда, изведенный этими поддразниваниями, он принимал дело всерьез, и тогда мне приходилось мирить спорщиков. Вообще, это был чистый, честный человек, мечтатель, идеалист с примесью сентиментальности, так, например, он признавался мне, что уже заочно полюбил Колчака и предан ему всей душой.

Дай Бог, чтобы все революционеры были таковы, как Трифонов.

Из остальных членов германской группы человек десять были беженцы из Украины, вывезенные немцами на четырех поездах, о которых я упоминал выше. Почти все они были семейные: кто с женой, кто с quasi-женой, кто с сестрой, кто с дочерью; только один был холостой и одинокий – жандармский полковник Буякович, очень неглупый, язвительный человек, умело приспособившийся к совершенно новой для него политической обстановке.

Бывшие военнопленные были исключительно холостые. Среди них, между прочим, встретил я одного знакомого – штабс-капитана, кадрового офицера, служившего в начале войны в запасном батальоне в Минске и посланного на фронт тогда, когда производилась замена офицеров постоянного состава ранеными и вообще непригодными к строю. Этот офицер еще в Париже удивил меня своей просьбой о разрешении ему остаться во Франции месяца на два для поправления расстроенного здоровья после годичного пребывания в плену. Так как он не был раненым и ни в каком специальном лечении не нуждался, то я ответил ему, что двухмесячное плаванье поможет ему лучше всякого санатория, да и, кроме того, после добровольного заявления его о желании ехать к адмиралу Колчаку я признавал бы неудобным возбуждать подобное ходатайство, которое к тому же не сулило успеха после данной нами подписки не застревать во Франции. Напомнив ему его примерную работу в Минском запасном батальоне, чему я был свидетелем, я посоветовал ему отбросить эту мысль. Он, по-видимому, согласился со мной, но вечером, накануне нашего отплытия из Бреста, мы недосчитались его в числе четырех человек, не явившихся на поверку. Пожалуй, прав был английский генерал Малькольм, считавший достаточным словесное заявление офицера: кто не держит своего слова, того не удержит и подписка.

Капитаном парохода был некто Кисель, человек лет около сорока пяти, очень энергичный, дельный моряк, с большим характером, поляк по национальности, он остался верным России. Он умело держал в руках команд у, задача нелегкая в то время, когда большевизм не успел еще проявить во всей силе свои отрицательные свойства, и издали, а в особенности в глазах простолюдина, казался очень привлекательным.