Под гнетом окружающего

Дарья Власьевна, между тѣмъ, давно уже сидѣла молча. Молодые люди такъ заговорились, что даже и забыли о ея присутствіи, когда тихія всхлипыванія, раздавшіяся въ той сторонѣ, гдѣ сидѣла хозяйка, заставили ихъ взглянуть на нее. Она сидѣла за чайнымъ столомъ, скорбно наклонивъ на бокъ голову и подперевъ ее одною рукою, и заливалась самыми искренними, горькими слезами.

— Что съ вами? — заботливо спросилъ Иванъ Григорьевичъ.

— Да какъ же, отецъ мой родной, не взгрустнуться! — закачала она изъ стороны въ сторону головой, убиваясь отъ горя. — У всѣхъ-то мужья есть, одна я сирота горемычная вдовствую… Уѣхалъ, и прощай не сказалъ!.. Вѣдь вотъ теперь смотрѣла я, смотрѣла на васъ, и вспомнилось мнѣ, какъ онъ утромъ еще сегодня, голубчикъ мой, на этомъ самомъ мѣстѣ сидѣлъ, чай съ нами пилъ… Мою я стаканчикъ, а самой такъ и кажется, что не вы изъ него пили, а мой Николаша пилъ…

— Ну, авось скоро вернется! — замѣтилъ Иванъ Григорьевичъ, добродушно улыбаясь.

— Нѣтъ, батюшка, чуетъ мое сердце, что въ послѣдній разъ мы съ нимъ пожили… О-охъ! останусь я одна на бѣломъ свѣтѣ,- неутѣшно заливалась Дарья Власьевна горькими слезами.

Иванъ Григорьевичъ поднялся съ мѣста и взялся за фуражку.

Всѣ распрощались съ гостемъ; онъ дружески пожалъ руку молодой дѣвушки и неспѣшными шагами вышелъ изъ дому. Передъ нимъ, извиваясь, тянулась длинная, покрытая грязью и озаренная луннымъ свѣтомъ дорога изъ Бабиновки въ село Приволье. Молодой человѣкъ снялъ фуражку и пошелъ, опираясь на сучковатую толстую дубинку, открывъ свой лобъ встрѣчному свѣжему вѣтру. Черезъ часъ ходьбы онъ увидалъ въ полутьмѣ блестящую змѣйку родной Желтухи, и вскорѣ вдали забѣлѣли освѣщенныя луной стѣны каменной церкви села Приволья, которое, разбросавшись по берегу Желтухи, доходило до самаго угла, образуемаго Желтухою и большой судоходной рѣкой, и шло далѣе по берегу этой большой рѣки пестрымъ и плотнымъ рядомъ красивыхъ избъ, амбаровъ, ригъ и тому подобныхъ построекъ. Церковь на берегу Желтухи, окруженная кладбищемъ, какъ-то отдалилась отъ прочихъ построекъ, и около нея жался только чистенькій, городской постройки домикъ священника, гдѣ уже было совсѣмъ темно, и куда направлялся Иванъ Григорьевичъ.

II

Даровой лѣтній учитель, студентъ кедининской академіи и сынъ священника изъ села Приволья, Иванъ Григорьевичъ Борисоглѣбскій, возвратясь изъ Бабиновки, лежалъ съ сигарою въ зубахъ въ своей комнаткѣ въ домѣ отца. Ему не хотѣлось спать, какія-то смутныя, не то тоскливыя, не то сладкія чувства наполняли все его существо. Онъ снова былъ на родинѣ, въ своемъ отчемъ домѣ, «подъ тѣми самыми березами, съ которыхъ, по его выраженію, рвали сучья для его порки»; передъ нимъ въ этотъ, день прошли всѣ лица, мелькнули всѣ картины, съ которыми тѣсно и неразрывно связывалась вся его прошлая, то скорбная, то задушевно и тепло пережитая жизнь.

Онъ родился на томъ краю села Приволья, гдѣ начинаются владѣнія Баскаковыхъ. Эти два помѣстья, Бабиновка и Приволье, столь близкія другъ къ другу, представляли рѣзкій контрастъ, и на ихъ судьбѣ, какъ это всегда бываетъ, вполнѣ отразилась судьба ихъ владѣльцевъ. Мы видѣли, что за жизнь шла въ Бабиновкѣ, теперь мы должны заглянуть въ Приволье, тѣмъ болѣе, что характеры и жизнь нашихъ дѣйствующихъ лицъ сложились всецѣло подъ вліяніемъ этихъ деревень.