Под юбкой у фрейлины

О, Боже! Это не одна женщина, а две. Сиамские близнецы, сросшиеся лицами, похожими на лицо несчастной Фриды Кало. Три глаза и два рта. Они возмущены моей дерзостью. Они грозно хмурят густые сросшиеся черные брови, их напомаженные губы дергаются в припадке справедливого гнева.

Близнецы пытаются говорить. Но выдавливают из себя только шипение и хрип.

Они отворачиваются и принимаются писать дальше. Одной правой рукой. Остальные руки — маленькие, уродливые — висят как плети поверх платья, в которое всунуты два пухлых сросшихся тела.

Обращаюсь к сидящему справа от меня мужчине, похожему на небольшую ворону.

— Простите, что вы пишете?

Он поднимает голову и с ужасом смотрит на меня.

В его больших воспаленных глазах смятение. Он бормочет:

— Оставьте меня в покое! Кар-кар… Я записываю слова учительницы. Не мучайте меня! Я готов на все. Возьму любую работу. Могу полизать у вас под мышками после уроков, только не мешайте мне писать. У меня слабая память, не могу ничего запомнить. Я должен аккуратно записать все, что скажет мадам Лили. А вечером я постараюсь выучить записанное наизусть. Буду долдонить всю ночь. Что-нибудь, да останется! Да, да, вы смеётесь. Вы хотите помешать мне, а потом, когда я срежусь, вы будете торжествовать. Стыдитесь. Пишите. Пишите, как все! Кар-кар-кар…

Четырнадцатилетний сын моих венских знакомых Лютц рассказал, что по их школе ходят видеокассеты с фильмами, нелегально отснятыми во времена фашизма в концентрационных лагерях. Любители садизма снимали стоящих в газовых камерах голых женщин и детей до пуска газа и после. Через стеклянные окошки в дверях.

Я спросил Лютца:

— Ты видел сам?

— Да. да…

— Тебе не было страшно?

— Нет, меня же никто не трогал.

— Тебе было их жалко?

— Нет.

— Ты онанировал, когда смотрел?

Лютц вначале не отвечал, но когда я заверил его. что ничего не скажу его родителям, выдавил из себя:

— Да. Да. Это было здорово и быстро. Я кончал, когда они все там обсирались…

Шкаф тети Оттилии

Тетя Оттилия боготворила роскошный трехстворчатый книжный шкаф ручной работы, купленный ей в Потсдаме у одного мясника еще до объединения Германий. Красивый — красного дерева, надежно запирающийся, покрытый резными орнаментами, мифологическими цветам и сардоническими масками кривляющегося Мефистофеля, покоящийся на львиных лапах, трех с половиной метровый шкаф олицетворял для нее все хорошее, солидное, важное, что есть в жизни. Был не мебелью, а машиной существования.

В этом шкафу тетя Оттилия хранила не только белье, книги, журналы, фотографии и записные книжки ее покойного мужа, но и то, что составляло главную отраду ее жизни — деньги и ценные бумаги.

Не хочу представлять покойную тетю эдаким немецким вариантом Скупого рыцаря, но это, увы, так и было. Единственным занятием восьмидесятилетней старухи, которому она страстно предавалась, без всякого преувеличения, впадая в жар и трепет, было — ежедневное многочасовое пересчитывание стоимости ее акций. Делала она это с помощью газеты с биржевыми новостями и электронного калькулятора с крупными клавишами, специально изготовляемого для старых скряг.

Тетя Оттилия, мир ее грешной душе, умерла два года назад.

Моя подруга Минна унаследовала от нее квартиру и мебель, а акции и деньги достались берлинскому приюту для бездомных собак и кошек. Хотя квартира эта располагалась в построенном еще во времена ГДР по советским лекалам железобетонном Марцане — Минна скрепя сердце решила переехать в нее, чтобы не платить квартплату, отнимавшую каждый месяц больше половины ее скромной пенсии.

Когда я впервые увидел шкаф тети Оттилии, я сразу понял. что у меня неожиданно появилась проблема. Дело в том, что квартира эта тетина довольно маленькая, около семидесяти квадратных метров. Шкаф гордо стоял в самой большой ее комнате — гостиной и занимал собой добрую половину ее скудного пространства. Шкаф не только занимал пространство, он притягивал своими резными красотами взгляд, принуждал любоваться собой, закабалял.

Глумливый дьявол Мефистофель не только смотрел на меня со шкафа, но и играл со мной в гнусную игру. Выбегал из шкафа полупрозрачным пуделем, вставал на задние лапы, отвратительно подмигивал мне раскосыми глазами, шептал что-то скабрезное мне в уши, хлопал меня по плечу тяжелыми лапами и приглашал войти вместе с ним в шкаф, уверял меня в том, что в там находится дверь в сад, полный очаровательных попугаев и мартышек, готовых заняться со мной любовью, обещал угостить меня волшебными плодами одного милого деревца и вручить мне коллекцию розовых турмалинов.

В эти мгновения мое обыкновенное, порядком поднадоевшее мне за полвека «я» раздваивалось. Одна его половина оставалась пассивной, равнодушной, а другая раскалялась, праздновала победу над здравым смыслом и прыгала от счастья. Как масаи на своих диких празднествах.