Под красной крышей

– Пожалуй, нам лучше уйти? – предположил другой, и Ермолаев рассеянно кивнул.

Худая нервная девушка, любительница изящной словесности, проходя мимо, громко хмыкнула, и Катя неожиданно смутилась, а заодно разозлилась на себя и на Никиту: как он мог не почувствовать, что она идет к нему?

– Садись, – предложил он, когда все наконец вышли и комната наполнилась задыхающимся шепотом часов.

Катя удивленно указала на них подбородком:

– Все те же… Ты говорил, что они «шоркают»…

Еще не закончив фразы, она поняла, что воспоминание не вызвало ни сожаления, ни грусти. Она пришла к той же реке, но в ней давно сменилась вода.

– А я вчера был у твоего племянника, – вдруг признался Никита и, не спрашивая разрешения, закурил. – По-моему, он меня ненавидит…

– За что? – машинально спросила Катя, опускаясь на табурет.

– Кажется, я обидел его.

– Ты плохо отозвался о его стихах?

– Стихи тут ни при чем… И вообще… все это не важно. Ты ведь не из-за Марка пришла?

– Я пришла, – торопливо подхватила она, – потому что рано или поздно нам все же нужно было объясниться с тобой. Я не могу спокойно жить, пока мы не простили друг другу…

– Катя, не надо!

– Я виновата перед тобой, я была полной дурой! Я начиталась Ромена Роллана и поверила, что страдания от измены поднимают любовь на новую высоту. У нас с тобой все было так сложно… Я никак не могла до конца понять: то ли ты любишь меня, то ли ненавидишь?

– Разве эти чувства существуют по отдельности?

– Да, Ник, да!

– Своего мужа ты только любишь? Без малейшего привкуса ненависти?

– Откуда ты все знаешь? – поразилась Катя и, как много лет назад, обмерла от суеверного ужаса перед ним.

– Именно поэтому ты и не можешь выкинуть меня из головы.

– Ты хочешь сказать… – растерянно начала Катя, но он не дал ей закончить.

– Марк говорил, что твой муж – замечательный человек. Ты все сделала правильно. Его отец был таким же?

– Чей? Володин?

Ермолаев застыл, не донеся сигарету до раскрытых губ:

– Кто такой Володя? Ах да… Нет, я имел в виду Марка.

– Почему тебя так волнует Марк? – насторожилась Катя. – Его не надо опекать, он вполне самостоятельный мальчик. И у него есть мать…

– У каждого из нас есть мать. Но это не спасает от одиночества.

Катя задумалась. Она плохо помнила мать Ермолаева. Ей почему-то казалось, что он избегает женщину, о которой много и восторженно говорит. Кажется, все то время, пока они жили вместе, Никита каждый день собирался пойти к матери и сообщал об этом чуть ли не каждому, но так ни разу и не сходил.

– Может, ты хочешь кофе? – спохватившись, спросил Никита, но она покачала головой.

– Я уже пила сегодня… Муж приносит мне каждое утро в постель. Он замечательный! Он ни разу не повысил на меня голос. А помнишь, как ты швырял в меня книги и чуть не разбил голову? Знаешь, он очень добрый и сильный, он ничего не боится! Ему не страшно ложиться вечером в постель, он делает это с удовольствием, как и все остальное. Жизнь доставляет ему радость просто сама по себе. Он не мучает ни себя, ни других. И он… И он не пишет стихов!

Никита внимательно смотрел на нее, не кивая против обыкновения и не пытаясь возразить. Когда она умолкла, он отложил сигарету, присел перед ней и осторожно провел длинным узловатым пальцем по ее щеке.

– Ты больше не любишь меня? – жалобно спросила Катя, забыв, как пять минут назад жаждала освободиться от этой любви.

– Катя, – грустно протянул Ермолаев, любуясь, как сквозь паутину ее волос расцветает забытое солнце. – Как я могу не любить тебя? Ты сделала из меня поэта.

– А ты хотел бы…

– Ты ведь сама этого не хочешь.

– Глупо, зачем я пришла? – пробормотала она и порывисто прижала к груди его вытянутую некрасивую голову.

Никита поднял лицо и чуть коснулся ее губ.

– Я отпускаю тебе все грехи, – прошептал он с грустной улыбкой. – Ты за этим пришла? Можешь жить спокойно – я не держу на тебя зла. И ты не напрасно пришла.

Прекрасная, снова из пенМорских, запыхавшись, вбежала!И комната сделала крен…[6]

– Откуда ты знаешь эти стихи? – резко спросила Катя, сильно сжав ладонями его голову.

– Их написал твой племянник. – Никита с недоумением прищурился. – А что такое?

– Марк?! Но этого не может быть!

– Почему? Это слишком хорошо для него или слишком плохо?

– Я… Я не могу тебе объяснить! О господи, Ник, мне пора бежать.

– Да, да, конечно. – Он поспешно поднялся и пошел вслед за ней к двери.

Уже взявшись за измазанную засохшей краской дверную ручку, Катя сказала, не оборачиваясь:

– А знаешь, Париж – он ведь совсем серый…

– Я всегда это знал, – невозмутимо отозвался Никита.

* * *

Можно было бродить под звездами и бормотать стихи, погода позволяла. Свои ли, чужие, какая разница?

«Я точно такая же часть отца, как и эти вирши, – рассуждал Марк, шагая по малолюдному проспекту. – Значит, мы в равной степени принадлежим друг другу».