Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

И вот, во время этого живописного голода, в связи с годовщиной смерти М. В. Нестерова, в Ермолаевском переулке в помещении МОСХа открылась выставка его картин. Сообщено было об этом Сергеем Николаевичем. Он был близким другом художника и приложил немало трудов и стараний к тому, чтобы небольшая эта выставка состоялась. Это было большое событие в тогдашней Москве. Мы все, конечно, были приглашены на вернисаж. <…> Сергей Николаевич, уже ждавший нас в маленькой комнате за залом, сказал несколько слов, и мы вошли. Народу было мало, все знакомые между собой. <…> Сергей Николаевич ведет нас, останавливаясь у каждой [картины]. Хрипловатым своим задыхающимся голосом он рассказывает обо всех. <…> Низкий Вам поклон, Сергей Николаевич, подаривший нам Нестерова. <…> Прощаясь, Сергей Николаевич пригласил нас к себе в Болшево на октябрьские праздники. Он обещал рассказать нам о Нестерове и показать свое собрание картин и рисунков.

* * *

<…> Через день поздним утром мы приехали в Болшево. Снова милый, уютный, теплый дом, радушные хозяева. <…> У Сергея Николаевича в кабинете одна стена целиком с пола до потолка уставлена стеллажами с книгами, стена напротив — вся завешана картинами и фотографиями. В кабинете он и спал. Я всегда думала, как он со своей астмой спит среди книг? Но тем не менее было так.

Сергей Николаевич показывает нам все и рассказывает. Потом рассаживает нас всех за большой круглый стол-сороконожку посередине столовой и начинает свое повествование. Это был не просто рассказ о знакомом и близком друге и не о знаменитом художнике. Это не то и не другое. Теперь я понимаю, что читал он нам куски из своей будущей монографии о Нестерове, перемежая воспоминаниями, немножко имитируя нестеровскую притворно-сердитую манеру, вспоминая какие-то юмористические эпизоды, бытовые мелочи. Много говорил о портретах Нестерова, которые <…> до выхода в свет дурылинской книги «Нестеров портретист» считались в его творчестве живописью второго сорта. До сих пор стоит в ушах его, я бы сказала, мягко-запальчивый голос, утверждающий высокую художественность, мастерство и самобытность нестеровских портретов. Говоря о двойном портрете Николая Ивановича и Софьи Ивановны Тютчевых, внуков поэта, Сергей Николаевич попутно рассказал нам и о Муранове, и о том, как он любит Николая Ивановича и Софью Ивановну, и о том, как бедствовали старики в первые два года войны. Но не рассказал о том, как они с Ириной Алексеевной помогали им и буквально спасли от смерти. И снова он переходил на Нестерова, говорил, как они до последнего года встречали вместе Новый год. Писали шуточные стихи каждому, и Михаил Васильевич рисовал каждый раз рисуночек на сюжет «Два лада» и снабжал соответствующими подписями…Тут же все эти рисуночки были нам показаны. Тогда же, после этих рисунков, внезапно примолкнув и погрустнев, Сергей Николаевич сказал, что в этот хороший день ему все же хочется поделиться с нами трагической и бесконечно печальной для него, да и для всех нас, новостью. Он сказал нам, что только накануне, каким-то кружным путем получил письмо от знакомых с Кавказа, письмо с сообщением о трагической смерти прекрасного, глубокого и самобытного художника Константина Федоровича Богаевского, его давнего любимого друга, погибшего при артобстреле старого карантина в Феодосии, где тот жил. Сергей Николаевич помолчал, наклонив голову. Помолчали и мы. <…> Сергей Николаевич достал с полки большую папку и бережно положил перед нами на стол. Это был альбом автолитографий Богаевского. <…>

Добавлю к этому нашему погружению в прекрасное и насыщению духовной пищей насыщение и просто земной пищей. Ирина Алексеевна угостила нас вкуснейшим и сытным домашним обедом, и это в то голодное время было очень немаловажно. Так и запомнились картофельные котлеты с грибами рядом с высокими материями. И хотя мы с девочками до того раза уже были в гостях у Сергея Николаевича раз или два, но с этого дня его дом стал нам родным и любимым. И мы уже любили не только Сергея Николаевича и Ирину Алексеевну, но и отца ее, благообразного, крепкого бородатого старика, лицом немного напоминающего Васнецова на портрете Нестерова, и сестер Ирины Алексеевны, и кошку Мурушку, которая обладала массой, по словам хозяев, еще скрытых от нас достоинств, и рыжую корову в сарайчике, и сам дом с двумя балконами из толстых бревен, с полукруглыми окнами, рамы которых Ирина Алексеевна сторговала при разрушении Страстного монастыря <…> и сад, и кнопку звонка, и все, все, все, что там было.

* * *

<…> [Катя] после весны 1945 года была целиком в церкви. Как-то она кинула мне упрек: «Ты не любишь Христа». Я пришла в отчаяние и отправилась к Сергею Николаевичу.

Он встретил меня в кабинете, усадил на диван и, взглянув на мою унылую физиономию, спросил с беспокойством: «Что случилось?» Я мрачно сказала: «Катя говорит, что я не люблю Христа» — и повалилась на диван, рыдая.