Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Сверкнув глазами от подавленной улыбки, со вздохом облегчения он спросил: «Вы в самом деле не любите Христа? Почему же?» Я, обливаясь слезами, икая и шмыгая носом, объяснила, что, конечно, я люблю Христа, но не так, как Катя, что мне трудно каждый день днем и вечером ходить в церковь, как Катя, что я не могу причащаться так часто, как Катя, и что я не могу с головой погрузиться в церковь, как Катя. Милый Сергей Николаевич, он тихо успокаивал меня, говоря, что если человек старается жить с верой в душе, старается помогать людям, думать о других, а не о себе, без стенаний переносить трудности, то это и есть любовь к Христу. И все эти, в общем-то, прописные истины он сумел донести до меня в их первозданной значимости. Сумел успокоить и утешить девочку. А потом стал расспрашивать о музее (он болел и давно там не был), о нас всех. И когда на его вопрос о Кате я ответила, что она целиком ушла в церковь, он тяжело вздохнул, задумался и сказал грустно: «Что ж, снова красным деревом вытопили печку»[419]. <…>

За пятьдесят рублей в месяц мы с Ириной[420] сняли чердак на даче рядом с домом Сергея Николаевича в Болшеве у его знакомого. Мы прожили там все лето и зиму.

Конечно, мы заходили к Дурылиным. Сейчас вспоминаю, что едва ли не каждый день. По крайней мере, я общалась с Сергеем Николаевичем, получая от него душевное тепло и духовную поддержку. Но не только духовную пищу получали мы в этом доме. Сергей Николаевич с Ириной Алексеевной всегда старались нас подкормить, что в то голодное время было так важно. Нужно сказать, что они в трудные военные годы очень многим людям помогали, а некоторых просто спасли от гибели.

* * *

Ирина летом 1954 года вернулась из лагеря в Москву. И вот вскоре по ее приезде мы решили съездить в Болшево, повидать Сергея Николаевича. <…> Вот и Болшево, вот и дом, милый дом, в котором Ирина не была долгих шесть лет. Да и я давно не была. <…> Звоним в калитку. Открывает Ирина Алексеевна. Восклицанья, объятия… Ведь Ирина вернулась из небытия… И нас ведут в дом.

Сергей Николаевич не один. В доме, конечно, гости, и поэтому встреча не такая шумная, как была бы, если б мы были одни. Но все же радость бьет через край. (Ирина, Ирина вернулась!) На террасе накрытый стол, пьют чай. Нас знакомят. Никогда не забуду этого знакомства, явственно представившего собой связь времен. Сергей Николаевич представляет всех друг другу: «Это мой старый друг по „Мусагету“», — говорит Сергей Николаевич про высокого, худого, седого человека в сером костюме. Очень жаль, что я забыла его фамилию. Боже мой! По «Мусагету»! (Это уже история!) — «А это мои молодые друзья по Скрябинскому музею». Это про нас. «А это мои новые друзья по Заньковецкой[421]

. Они приехали из Киева». <…>

В столовой на стене, видной с террасы, или, может быть, мы уже перешли в комнату, висит портрет Сергея Николаевича[422]. Он сидит в лиловой рясе с крестом на груди, голова опущена. Портрет великолепен. Похож очень. Только Сергей Николаевич, конечно, много моложе, чем мы его знали. Но мы никогда его раньше не видели! Мы переглядываемся многозначительно и молчим. А кто-то из киевлян спрашивает бесхитростно: «Чей это портрет?» И Ирина Алексеевна отвечает: «Это портрет одного священника, тоже работы Михаила Васильевича Нестерова». После этого стали смотреть другие его вещи, висящие в той же столовой.

Разговор продолжался. Речь зашла о портретах, которые в ту пору многие еще считали нестеровской «уступкой времени», с чем страстно не соглашался Сергей Николаевич. <…> А потом какой-то общий светский разговор о московских новостях, о новых книгах. Сергею Николаевичу, видно, хотелось поговорить с Ириной, но разве поговоришь вот так на юру, на ходу. Да и время уже позднее, пора уходить. И мы прощаемся до следующего раза. Но следующего раза не было… Осенью он умер.

Крашенинникова Екатерина Александровна[423]