Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Я испытываю в последнее время, особенно сегодня, приступы какого-то тихого и конченого одиночества, — и только порой кажется, что есть еще кто-то у меня, мне неведомый, кто

О всем погибшем плачет, словноИ обо мне, и за меня.

Я так притерпелся к тому, что — в сущности — я всегда один, или один для себя самого, что мне и это стало привычно и почти не больно.

Но иногда что-то всколыхается на душе — и начинаешь сам у себя чего-то просить… чего ни сам не дашь себе, ни другие не дадут, что может дать Бог, но не дает… Мудрость и знание подобны ивано-купальскому цветку: обладать им дано кому-то, не нам; нам — верить, что они есть, и плакать, что у нас их не будет. В Ассизи Лев Львович[66] пережил то, что я переживал, работая над «Св. Франциском»: веру в святого простеца, — и вся Россия будущего (если ей дано будущее) есть Россия святых простецов. Наш национальный герой — Иванушка-дурачок, и нам никогда не было соблазном, что мудрость мира отнята Евангелием от премудрых и дана неразумным. И в этом смысле никогда не перестает быть прав Тютчев:

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,Что сквозит и тайно светитВ наготе твоей смиренной[67]

.

И о себе Сергей Николаевич добавляет в конце письма: «Я почти не бываю один: все с детьми, и не тягощусь этим. Даже так легче. Должно быть, я до конца дней буду копошиться с людьми; не могу с одними книгами или стихами. Поэтому из меня не выйдет ни писатель, ни археолог, никто. Я буду я. У нас стоят жаркие дни. Кончается сенокос. Чудесно пахнет скошенный клевер. В Клязьме чуть начала холодеть вода к осени. Третьего дня видел стаю диких уток. На реке цветут лилии. Плещется рыба. Все-таки — все хорошо».

Осенью 1913 года Сергей Николаевич с семьей — матерью, теткой и братом — переехал в новую квартиру на Гороховской улице, более просторную и светлую. Но эта новая квартира как-то не сжилась с обликом Сергея Николаевича, и когда я думаю о нем, всегда представляю его в его маленькой комнате тесной и темной их квартирки в Переведеновском переулке, за письменным столом, рядом с низенькой кроватью, — столом, всегда заваленным книгами, бумагами и с неизменно спящим на нем котом. <…>

И душевное состояние его становилось с конца 13-го и начала 14 года все более печальным. Все сильнее стали проскальзывать в его письмах грустные нотки…<…> «Я, конечно, мог бы много написать о свиданиях своих с Вяч. Ивановым, о новых его стихах, о Григ. Алексеевиче[68]

, о Рел. — фил. общ.[69], о… о… о… и т. д. Но не могу я ни о чем этом писать — и какой я летописец! Да и давно для меня многое уже рассолилось, что прежде было солью, а неинтересно писать о рассолившейся соли. <…> Я как-то зябну один… Все уходит от человека — вот истина, и еще другая: уходчив человек. Перед этими двумя истинами все вздор: вздор поэзия, вздор теософия, — и когда их поймешь, то подойдешь вплотную, грудь к груди, к третьей и единственной: не уходчив только Бог… „На камене веры утверди мя“.

Внешне же все по-старому; кручусь, верчусь, — никого не вижу для себя, для души, все по делам, изредка пишу. Пишу, напр., книгу о Лескове для „Пути“…»[70].

Летом 1914 года разразилась Первая империалистическая война, всколыхнувшая всю Россию. Меня она застала в деревне, на Украине, где я проводила с мужем летний отпуск. <…>