Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах

Сергей Николаевич этим летом, по-видимому, опять ездил куда-то на север, по крайней мере, у меня сохранилась его небольшая записочка из Пудожа от 12.VII. Следующее его письмо без даты, но, судя по почтовому штемпелю, очень стертому, написанное в августе 1914 года, было из Петрозаводска. Сергей Николаевич пишет, что «был в Ярославле, Ростове, Костроме, слушал святые звоны Ростова (вместе с Э. Метнером[71])», и описывает, как всегда прекрасно, природу около Петрозаводска: «Из окна моего видно, как плещется, все в золоте и белом огне, огромное — на 200 верст — озеро. Ночи ласкают, нежат — и понимают, не то что южные, гнетущие и злые, когда мы все „сладострастием больны“ (Брюсов). Здесь тихий ангел пролетел над землею и водами — и утихло раз навсегда злое мирское волнение…»

Следующее его письмо, без даты, но, судя по содержанию, относящееся уже к военному времени и ко времени моей болезни, было написано из Пирогова, т. е. от Чернышевых. В письме он справляется о моем здоровье, пишет, что читает только военные книги и чувствует себя бесконечно одиноким. И, между прочим, замечает: «Мне кажется, что рождается Россия, та Россия, о которой пророчествовали Тютчев и Достоевский, молились Св. Сергий и Серафим, мыслили Хомяков и Вл. Соловьев, — и все остальное есть ложь и вздор». <…>

Его письмо ко мне в деревню от 12 сентября ярко характеризует его отношение к войне, к Германии и России:

Суд Божий совершается — и не знаешь лишь —Одна ли выя, народ ли целый обречен![72]

Подумай, как прав Тютчев:

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы[73]

восстали против Руси с ее Христом, и чем прекраснее Россия, вся, от ее Христа до ее нищего, тем омерзительнее Германия, от ее лютеранского бога до ее капрала. Подумай: Россия сейчас вселенски чиста, свята и права. Германия — вселенски грешна и гибельна. Я счастлив, что я дожил до этого. Какое горе, если б я увлекся когда-либо германизацией христианства, совершаемой Штейнером[74]: я бы чувствовал себя убитым, осужденным.

Осенью 1914 года умерла мать Сергея Николаевича, горячо им любимая. Вероятно, он очень тяжело переживал ее смерть, но я мало с ним виделась в это время и как-то совершенно не помню, где и как он жил тогда.

Наступал 1915 год — второй год войны.

1915 год

Все реже виделись мы с Сергеем Николаевичем. Реже становились и письма. Из письма, написанного мне в деревню, где я проводила лето с мужем, явствует, что до июня месяца Сергей Николаевич был где-то в самарских степях. По какому случаю он туда ездил, совершенно не помню. Письмо написано из Михайловского, имения Маргариты Кирилловны Морозовой, куда на лето приезжали многие представители русского культурного общества и где Сергей Николаевич любил отдохнуть. «Здесь тихо, лесисто, — писал он мне, — чудесный парк, за которым река, а далее леса и поля, по которым я так наскучался в самарских степях с медлительными верблюдами и знойными полуднями… Кругом молодежь. Завтра приезжает Николай Метнер[75]

». <…> Как часто Сергей Николаевич почерпал утешение и какое-то жизненное утверждение в столь любимой им среднерусской природе!

В 1915 году летом прокатились по Москве немецкие погромы: громили немцев. Кое-кто из наших знакомых пострадал. Были разгромлены, между прочим, Разевиги — общие мои друзья с Сергеем Николаевичем. Не знаю, от кого узнал об этом Сергей Николаевич, может быть, даже из моего письма. Он пишет в ответном мне письме: «Мне очень грустно за Разевигов. Я никогда не ожидал этого. Вот уж подлинно „толпа вошла, толпа вломилась“[76]. И прошлое наше уходит; погибли мои стихи 1905–1909 гг., письма, „Дон-Жуан“[77]… Но не надо грустить. Я давно покорился. Нужно старое возводить к вечному… Я почувствовал, что прошлое ушло, когда умерла моя мама. Но вспомнил милые нам слова: „Но не хочу, о други, умирать, — я жить хочу, чтоб мыслить и страдать“[78]».