Подарок из страны специй

– Ох, Робочка, у меня в сердце уже пепел один, я ж виду не показываю, но очень за девочку мою любимую переживаю… Представляю, что у нее на душе все эти десять лет с ее-то желанием иметь ребеночка. И меня все время теребят эти глупые бабы: когда, когда наконец родит, что тянет, чем больна, словно я Господь Бог… Или со свечкой над ними стою… Люди, они такие причудники – ни грамма такта, ни капельки сочувствия, все лезут и лезут с вопросами, будто происходит что-то неприличное… И таких, должна заметить, – что говна за баней… А у Катюли-то уже душа заветрилась с этим ожиданием чуда, я же чувствую ее, крохотку мою! – Лидка снова приложила руку к груди и глубоко вздохнула, пытаясь сдержать слезы, но нет, они брызнули из ее добрых глаз, и она горько заплакала от сострадания и отчаяния, громко всхлипывая и шмыгая носом.

Мелкая принесла рюмочку с валокордином и ватку, смачно пахнущую меновазином, – она знала, как оказать бабушке первую помощь. Если это не помогало, в ход шел валидол – одна таблетка под язык, а уж в особо затянувшихся и болезненных случаях надо было принять нитроглицерин, от которого взрывалась голова, и срочно звонить родителям, если их не было дома. Бонька присел около Лидки, он, как никто другой, чувствовал сбои в сердечном ритме своей любимой хозяйки и кормилицы и всегда подставлял ей под руку свою мудрую голову, чтобы та погладила, почувствовала в такие моменты поддержку и любовь.

– Мне бы плюнуть и растереть, – продолжила она, успокоив лицо после выпитого валокордина, – но я ж отвечать лезу, дура старая… То пошлю в какое-то такое место, куда никому не по пути, то, наоборот, словно в киселе плаваю, все слова из головы выскакивают, я уж про мысли не говорю, становлюсь от безысходности глупая, как корзинка… И даже Принц наш Мудило туда же! Нет чтоб промолчать, понять всю серьезность ситуации… А он лезет с расспросами и рассказами, с шутками и анекдотами якобы в тему – в общем, как обычно – все через жопу, зато от сердца, ты ж его знаешь! Я ему говорю: хватит, Толя, пощади ты мой невроз! Но нет! Настоящий сквозняк во рту! И все с какой-то изощренной простотой… Тот самый случай, когда врагов у него нет, но его прям-таки ненавидят все друзья, а в такие моменты и я в том числе!

– Ничего, Лидия Яковлевна, не обращайте внимания! А людей не переделаешь, пусть себе думают что хотят, вы, главное, здоровье берегите! А то скоро правнук родится, кто ж его учить будет? Блинчики печь? Сказки рассказывать?.. – Роберт снова закурил, затушив предыдущую сигарету о край переполненной пепельницы. – В общем, все наладится, уверяю вас. Иначе и быть не может. И Аллуся скоро приедет из больницы и все нам расскажет… Я почему-то очень верю, что все будет хорошо.

В комнате обреченно пахло валокордином. Запах уже растянулся по всей квартире и сразу дал знать о себе только что вошедшей Алене.

– Лидка, тут русский дух, тут Русью пахнет! – вскричала Алена.

– Девушка, вы, вероятно, ошиблись квартирой! – попыталась пошутить Лидка, растирая слезы по щекам.

– Шутишь, значит, все не так плохо! – Алена вошла в гостиную, сбросив пальто на диван.

– Ну, рассказывай! – Роберт и Лидка усадили ее и сами устроились рядом.

Алена стала рассказывать в подробностях все, что Катя уже описала мужу в своем письме. Главное, успели, не дали разродиться, а детали нам особо и не понять. И полной, конечно, неожиданностью стало то, что именно та же акушерка дежурила, что и тридцать лет назад!

– То есть сейчас она уже совсем не акушерка, а профессор и завотделением, но была рядом и все сразу организовала уже в приемном покое! Мария Львовна! Я как ее увидела, у меня челюсть отвисла! Это же надо, чтоб все так совпало! Удивительно! Это же знак, что все будет хорошо!

А Катя все лежала и лежала в двухместной палате на пару с очередной страдалицей. То налево повернется, к стенке, то направо, ко входу, вот, собственно, и все движения. Рано поутру ее везли в промерзшую за ночь смотровую, громоздили на холодное кресло и рылись во чреве железками, словно вынутыми только что из морозильника, – а как же, надо было проверить, все ли на месте. Она долго не могла потом согреться, зубы выстукивали незнакомые мелодии, а ребеночек внутри затихал, не смея даже пошевельнуться на таком холоде. Часам к девяти, стуча тазами и швабрами, входила вредная нянька, но вредной она была по отношению ко всем остальным – Катю она любила, Катя не мусорила, лежала себе горой под жидким одеялком и вежливо хлопала глазами. Потом чередой в палату шли сестрички, норовя кольнуть побольней во все места, потом врачебный обход, потом и завтрак. Скучный, бесцветный больничный завтрак. А уже к обеду приезжала мама. Мама была предметом зависти всего отделения – больше никого ни к кому не пускали, в больнице был вечный карантин. Но, с другой стороны, никто и не рожал тридцать лет тому назад у Марии Львовны, которая и оформила Алене постоянный пропуск на третий этаж, в палату номер двенадцать.

Каждый день начинался с обхода. Врачи-то хоть обходили, а я лежала, не вставая, неделями