Подарок от Гумбольдта

Рената была раздражена, и я уныло плелся за ней по улице. В метро была ужасная грязь, стены испещрены фантастическими пульверизаторными письменами. Рената шла, брезгливо подобрав подол длинной дубленки и сбив на затылок высокую голландскую шляпку. Старый парижский дружок сеньоры залюбовался Ренатиным лбом, когда они познакомились. «Un beau front![18] – повторял он снова и снова. – Ah, ce beau front!» Лоб, должен признаться, действительно прекрасный, но какие мысли бродят в этой голове? Сейчас я не видел ее лица. Рената шагала впереди, оскорбленная в лучших чувствах. Решила наказать меня. Но я не обижался. Мне было хорошо с ней, даже когда она сердилась. Люди оглядывались на нее. Я тоже не отрывал глаз от бедер Ренаты. Мне было безразлично, что происходило за этим beau front, вероятно, иные из высоких дум шокировали бы меня, но какое же утешение в ночные часы приносил один только ее запах! Наслаждение делить с Ренатой ложе далеко превосходило обычное удовольствие спать с женщиной. Даже лежать подле нее в полнейшем бесчувствии – целое событие. Даже бессонница рядом с ней не тяготила – обнимая Ренату ночью, я чувствовал, как энергия из ее грудей перетекает в мои руки и проникает до мозга костей.

Белое декабрьское небо нависало над темной унылой Атлантикой. Природа словно подсказывала людям, что жизнь – тяжелая штука, очень тяжелая, и потому они должны служить утешением друг другу. Рената считала, что я недостаточно утешаю ее. Когда телефонистка в «Плазе» обратилась к ней как к миссис Ситрин, Рената повернулась ко мне и радостно воскликнула: «Она назвала меня миссис Ситрин!» Я же как в рот воды набрал. Люди, в сущности, наивнее и простодушнее, чем обычно думают. Доставить им радость ничего не стоит. Я это давно понял. Рената испытала бы большую радость, если бы услышала: «Ну конечно, малыш! Из тебя выйдет замечательная миссис Ситрин. Почему бы не попробовать?» Что это стоило бы мне?.. Ничего, кроме свободы. Правда, я не слишком разумно распоряжался моей драгоценной и постылой свободой. Исходил из того, что впереди у меня уйма времени. Что важнее – неисчерпаемый запас неограниченной свободы или счастливая возможность спать с Ренатой? Когда эта поганка телефонистка назвала ее «миссис», а мое молчание красноречиво свидетельствовало о том, что никакая она не «миссис», а просто шлюха, Рената рассердилась. Стремление к идеалу сделало ее особенно ранимой. Но у меня тоже есть идеалы – свобода, любовь. Я хочу, чтобы меня любили ради меня самого, за то, что я – это я, любили без расчета на выгоду. Это одна из тех больших надежд, каких у меня, уроженца Аплтона и чикагского уличного мальчишки, было предостаточно. Подозрение, что прошло то время, когда меня могли полюбить ради меня самого, такого, как есть, причиняло мне огорчение. О Господи, как быстро меняется жизнь!

Я сказал Ренате, что с замужеством придется подождать, пока не кончится моя тяжба с Денизой.

– Да брось ты в самом деле. Она перестанет таскать тебя по судам, только когда ты отправишься на Вальдхаймово кладбище под бочок к маме с папой. А ты?

– Конечно, одинокая старость – это ужасно, – ответил я и осторожно добавил: – Но ты же можешь представить, как везешь меня в инвалидной коляске.

– Ты совсем не понимаешь женщин. Разве не видишь, Дениза хочет сделать тебя недееспособным во всех отношениях? Благодаря мне это ей пока не удалось. Благодаря мне, а не той хитрюге Дорис из картины с Мэри Пикфорд. Это я поддерживаю твою мужскую силу, потому что знаю, как это делать. Женись на мне и трахай на здоровье лет до восьмидесяти. А в девяносто, когда уже не сможешь, я все еще буду любить тебя.

Как моя палка барабанила по доскам забора, когда я мальчишкой бродил по улицам, так и Рената поочередно останавливалась у лотков с поп-корном, жженым сахаром или булочками с сосисками и понемногу пробовала то одно, то другое, то третье. Я шел за ней, пожилой господин, но с прямой спиной, с головой, полной забот, но с улыбкой на лице. Настроение у меня поднялось, не знаю почему. Это не было только результатом хорошего физического состояния, ночей, проведенных с Ренатой, или временного избавления от жизненных трудностей, которые, по мнению психологов-пессимистов, необходимы людям для счастья и представляют собой его единственный источник. Мужественно вышагивая за Ренатой, я подумал: нет, этим я обязан моему изменившемуся отношению к смерти. Я давно лелеял мысль о возможности иных исходов жизни. От этой мысли хотелось взмыть вверх. Еще более радостной казалась вероятность того, что есть нечто, куда стоит взмывать – некое невидимое неизведанное пространство. И это при том, что огромнейшая часть мироздания вообще не существует для человека. Неудивительно, что люди сходят с ума. Еще бы не сойти! Только подумайте, что мы, такие, как есть в материальном мире, являемся венцом творения. Только подумайте, что на нас обрывается цепь существования и после нас никого и ничего не будет. Однако допустите, что есть беспредельный космос, и дело примет иной метафизический оборот.