Подарок от Гумбольдта

Рената, не останавливаясь, полуобернулась ко мне.

– Ты уверен, что старикан знает о нашем приезде?

– Да, я звонил ему. Он ждет нас.

Мы вошли в одну из тех улочек, где трудящийся люд обычно проводит свой летний отпуск, и нашли нужный дом – приземистое кирпичное сооружение с деревянным крыльцом-верандой, заставленным инвалидными колясками и ходунками.

В другое время я удивился бы тому, что произошло затем. Но в наши дни, когда мир перестраивается и старые установления и понятия, в том числе понятия о смерти, не прочнее японских фонариков, человеческие дела видятся мне ярче, яснее во всей своей натуральности и, я бы даже сказал, веселости. Даже самое печальное зрелище несет отпечаток веселости. Так или иначе, нас действительно ждали. Как только мы открыли переднюю дверь, нам навстречу, опираясь на палку, захромал какой-то старикашка, закричав: «Чарли! Чарли!»

– Вы – кто? – спросил я. – И где Вольдемар Вальд?

– Вольдемар в доме. Неужели не узнаешь меня, Чарли? Тогда послушай… – Он схватил меня за руку на манер Карузо и затянул дребезжащим тенорком «Сердце красавицы склонно к измене…».

Я всмотрелся. Да, это он. Те же когда-то рыжие и вьющиеся волосы, тот же кривой нос, те же хищные ноздри и торчащий кадык.

– Ну конечно же! Вы – Менаш. Менаш Клингер. Чикаго, штат Иллинойс, тысяча девятьсот двадцать седьмой год.

– Точно! – Для него это был торжественный момент. – Ты узнал меня, узнал?

– Святые угодники! Какой сюрприз! Ей-богу, я такого не заслуживаю. – Казалось, будто, откладывая посещение Гумбольдтова дядюшки, я упускал удачу, удивительные вещи, почти чудеса. Я встретил человека, которого любил давным-давно. – Это похоже на сон.

– Нет, Чарли, – возразил Менаш, – простому человеку это и впрямь казалось бы сном. Но ты у нас стал знаменитостью, у тебя куча друзей и старых знакомцев вроде меня. Они теперь боятся даже напомнить о себе. Я бы тоже боялся, если бы ты не приехал проведать моего приятеля Вольдемара. – Менаш повернулся к Ренате. – А это, должно быть, миссис Ситрин.

– Да, – соврал я не моргнув глазом и глядя Ренате прямо в лицо. – Это миссис Ситрин.

– Я вашего мужа еще мальчонкой знал. Столовался у его родителей. Сам-то я из Ипсиланти, а в Чикаго работал штамповщиком на «Вестерн электрик». Вообще-то я приехал учиться пению. Чарли был замечательный пацан. Самый добрый на всей Северо-Западной стороне. И в десять годков рассуждал как взрослый. Он у меня единственным другом был. По субботам я брал его в город на мои музыкальные уроки.

– А уроки ты брал у Всеволода Колодного, бывшего низкого баса в Императорской опере в Петербурге. Длинный, лысый и носил корсет. Проживал он тогда в Доме изящных искусств, комната восемьсот шестнадцатая.

– Когда мы встретились через много-много лет, он меня тоже узнал, – похвастался Менаш.

– У тебя был драматический тенор. – Я сказал это только для того, чтобы лучше представить, как, приподнявшись на цыпочки и прижав к груди мозолистые руки, он выводил свою партию. На глазах у него выступали слезы, голос дрожал и срывался от страсти и старания. Уже тогда я понимал: оперной звездой Менаш не станет, – однако верил, что он мог бы петь, если бы в юности ему не перебили нос. Он входил тогда в бейсбольную команду от городской организации Христианского союза молодежи. Какое пение с перебитым носом.

– Расскажи, расскажи, что еще помнишь!

– Помню, как ты ставил пластинки с записями Титта Руффо и Галли-Курчи из опер Верди и Бойто. А когда ты раздобыл пластинку с Карузо в «Паяцах», в тебе что-то перевернулось. Так ты сам говорил, помнишь?

– Как не помнить!..

Когда привязан к человеку, такие вещи не забываются, хотя прошло полвека. По субботам мы садились в двухэтажный автобус с открытым верхом и ехали в центр, на бульвар Джексона. По дороге Менаш объяснял мне, что такое бельканто, рассказывал об «Аиде», в которой мечтал спеть партию священника или воина. После занятий он водил меня в кафе Кранца и угощал шоколадным пломбиром. Потом мы шли послушать джаз-банд под управлением Пола Эша или на представление с учеными тюленями. Покусывая резиновые автомобильные рожки, тюлени наигрывали «Янки-Дудль». Вылазку завершало купание в Кларендоне. Замечательное место, если не считать того, что некоторые несознательные граждане писали в воде. По вечерам Менаш учил меня астрономии и рассказывал об учении Дарвина.

Менаш женился на своей однокласснице из Ипсиланти. Целыми днями она лежала в постели и плакала по дому. Звали ее Марша, и она страдала ожирением. Однажды я случайно увидел, как она, сидя в ванне, пыталась вымыть голову. Она черпала горстями воду, но поднять руки вверх не могла – такие они были полные. Сейчас ее уже нет в живых. Приехав в Нью-Йорк, Менаш устроился электромонтером в Бруклине, где и проработал почти всю жизнь. От его драматического тенора осталось старческое тявканье, а жесткие рыжие волосы превратились в седые, отдающие желтизной пушинки, едва прикрывающие плешь.