Подгоряне

прошлогодние будылья, тыквенные и огуречные плети, прочий хлам и мусор.

Лето пахнет пылью, соломой, жнивьем, хлебом...

Но вот наступают осенние ночи с немыслимой смесью запахов, над которыми

доминирует кисловато-терпкий запах от хмельной игры молодого вина. Пройдет

еще немного времени, и на передовые позиции выплывут запахи убираемых яблок

и айвы. Не успеет еще до конца развеяться отдающий дымком запашок

высушиваемой сливы, как начинают главенствовать настырные запахи капусты,

перца, синих баклажанов, помидоров - на зиму готовятся соленья. За полночь

появляется иней. По всем дворам всю ночь напролет горят электрические

лампочки. Люди трудятся, убирают все со своих личных участков: орехи, лук,

кукурузу, закатывают бочки с вином в погреба и подвалы. Хорошо, что ночи

длинные, остается немного времени и для сна, и для сновидений. Летом народ

не видит снов: до смерти уставшему человеку не до них. Да и ночи так

коротки, что не успеваешь как следует заснуть, а надо уже вставать и

приниматься за дело.

Я уже говорил, что с тех пор, как вернулся из Москвы в родное село,

видел лишь один-единственный сон. Тот, в котором отец кричал на меня:

"Почему ты не напоил лошадей?!" Но теперь, когда мы управились с уборкой

винограда и я вкусил молодого винца, сны посыпались на мою голову, как из

рога изобилия. Сновидения накатывались сериями. О некоторых забывал еще до

пробуждения. Другие удерживались в памяти кусочками, обрывками, осколками. А

вот один, самый, пожалуй, нелепый сон, запомнился с поразительной

отчетливостью и ясностью. Мне приснился профессор латинского языка из

Московского университета. Он вроде бы переселился в дедушкину хибарку.

Просыпался на дедушкиной лавочке. Подходил к плите, ставил железную кастрюлю

и кипятил в ней вино. Вскипятив, бросал в него кусочки размельченного

горького стручкового перца. Снова кипятил. Затем смачивал куски калача и ел.

Плел, как и дедушка, чулки и варежки деревянным крючком. Пол застилал

соломой, чтобы можно было ходить по нему босым. Жердину от решета ставил в

уголке хатки, точно так же, как делал дедушка, чтоб была под рукой. Поутру

профессор выходил с этой палкой из хижины и отгонял нашего последнего

жеребенка, который подходил сюда, чтобы полизать дверную ручку.

Словом, действовал новый наш житель точно по житейскому сценарию

хозяина хибарки, то есть дедушкиному. Но было одно жуткое "новшество": от

профессора разбегались в разные стороны какие-то странные огромные вши с

соломинкой во рту. Каждый вечер мама приносила ему чистое белье, меняла

постель, наволочки, а вши-великаны появлялись снова и снова. Слышал я во

сне, как тетка Анисья, старшая мамина сестра, говорила, что профессор скоро

умрет. Вошь-де нападает на обреченных. Вернее, не нападает, а покидает их,

как крысы тонущий корабль. Вылезают из-под кожи и разбегаются, потому что не

хотят умирать вместе с человеком. Но профессор ничего этого не знал. Он как

ни в чем не бывало позволял мыть себя и купать, менять ежедневно свое белье,

кипятил вино, размачивал в нем сухари и все время декламировал стихи Овидия

и Вергилия. Декламировал нараспев, восхищался гекзаметрами античной поэзии.

Мама спорила с сестрой, которая советовала не менять профессору белье:

без толку, мол! Мама не соглашалась. Как же она оставит человека без чистого

белья? Что скажут люди?

"Он все равно умрет, - говорила тетка Анисья. - Ему ничем уж не

поможешь! У каждого человека живут под кожей свои вши. У белого - белые. У

черного - черные. Так что не канителься, Катанка!"

"А может, мыло плохое? - спрашивала мама. - Давай попробуем золу от

кукурузных початков!"

"Не поможет и зола! Умирает человек, значит, богу нужно, чтобы он умер.

Не мучь ты его!" - сердилась тетка Анисья. Она очень терпеливая женщина,

такая же, как и мама, но иногда все-таки выходила из себя. В особенности

когда ее не слушала младшая сестра.

Но профессора вроде бы и не касается бабья болтовня. Он декламирует и

декламирует монотонно, будто читает псалмы. Перед тем как лечь спать,

молится у черной доски, на которой проступает лик Николая Угодника, ужасно

строгий в сумерках: "Отче наш... Иже... и Сына... и Святаго Духа... Аминь!"

Твердит ту же, что и дедушка, молитву, соблюдая и бессмыслицу. Святой глядит

на профессора с тем же осуждением, которое было на его лике и тогда, когда

взирал на нашего старца...

Я чувствую, что задыхаюсь, но не могу проснуться. Охвативший меня ужас

не сразу проходит и после пробуждения. Я дрожу, а рассказать маме свой сон

не решаюсь: стыдно. Бывают сны, о которых ты не расскажешь никому, даже

родной матери. И вот еще такие, как этот, фантасмагорические, такие

невообразимые и кошмарные, что лучше, если они останутся при тебе. Мне

стыдно за свой сон перед тобой, Москва, городом, где я провел самые

прекрасные годы своей жизни, годы студенчества. Милая Москва, разве