Подгоряне

простительно мне, что память о тебе так или иначе, но все-таки отразилась в

этом чудовищном и нелепом сне?! Все мы грешны не только перед -тобой, но и

перед наивно-добродушным университетским профессором-латинистом. Студенты и

студентки злоупотребляли его доверчивостью и добротой. Он выводил им высокие

оценки по сути за незнание материала. Стоило какому-нибудь хитрецу или

хитрунье пробормотать невнятно: "Какая музыкальность!.. Какая изумительная

чеканка слога у этих античных поэтов!" - как профессор брал зачетку и ставил

"отлично". Ему было достаточно и того, что ты просто признаешься в любви к

латыни, и больше ничего. Мыслями своими он всегда витал где-то в облаках.

Большую часть академического времени на занятиях читал стихи древних, бросив

на стол свой измочаленный пухлый портфель. Декламировать мог и час, и два, и

три подряд. И все наизусть. Тысячи и тысячи гекзаметров - на память! Лишь

делал небольшие паузы, чтобы облизать губы, как после вкуснейшей еды, а

потом снова продолжал декламировать нараспев. Читая, он прогуливался по

аудитории, отсчитывал подошвами своих стоптанных ботинок ритмы классического

стиха. Мы жадно внимали ему и часто не слышали истерического вопля звонка в

коридоре. Спохватившись (в который уже раз!), что перебрал со временем,

профессор хмурился и просил прощения. Мысленно упрекал себя за то, что не

успел спросить у нас, как склоняются и спрягаются такие-то и такие-то

существительные и глаголы. Торопливо называл страницы, которые мы должны

были "проработать" дома, потому что в следующий раз будет строго спрашивать

каждого. Но и в следующий раз он не успевал сделать этого, потому что

девушки при его появлении начинали восхищаться музыкальностью латинской

фразы, а мы, студенты, засыпали профессора вопросами относительно

русско-турецкой войны и освобождения Балкан. Поглядев на студенток

счастливым взглядом за то, что те восхитились музыкальностью латинской

фразы, он бросал на стол портфель и с пылающим взором начинал разворачивать

перед нами, фаза за фазой, картину сражений под Пленной и на Шипке.

Профессор был старше моего дедушки и уже забыл, когда росли волосы на его

голове. Осталось несколько волосинок где-то на затылке да за ушами - и все.

Казалось, перед нами стоял постаревший Юлий Цезарь и рассказывал про свою

войну с галлами. В Балканской кампании наш профессор принимал

непосредственное участие, сражался с оружием в руках, был не погонщиком

волов, как мой дедушка. Может быть, латинист листал перед нами самые дорогие

и незабываемые страницы своей жизни.

По правде говоря, мы не были так уж сильно захвачены рассказом

профессора, но делали вид, что в эти минуты забыли про все на свете и

слушаем только одного его, что давно нам во всех подробностях хотелось

узнать, как штурмовались крепости и другие редуты турок. Таким образом мы

освобождали себя от слушания скучных лекций по латыни. Немудрено, что никто

из нас даже с помощью словаря не мог перевести не только длинных

гекзаметров, но и прозу помянутого тут Юлия Цезаря. А о грамматике и

говорить нечего. Когда профессор собирался заговорить и о ней, за дверью

раздавался трескучий, переполошный звонок.

После смерти профессора каждый из нас испытывал нечто вроде угрызений

совести. Латинист умер в наше отсутствие, во время каникул. Мы даже не

смогли проводить его в последний путь и там, у его могилы, хотя бы мысленно

попросить прощения за свои проделки. Умер старик не своей смертью, а попал

не то под трамвай, не то под колеса троллейбуса. Бедный профессор на склоне

лет был почти совсем слеп и глух...

Все семестры для нашей группы закончились вполне благополучно. Латынь в

наших головах и не ночевала, зато высокие отметки по латыни в зачетках были.

И поэтому мы не могли не вспомнить добрым словом покойного профессора и не

поблагодарить его хотя бы сейчас, когда он уже не нуждался ни в наших, ни в

чьих-либо других благодарностях. Что и говорить, мы чувствовали свою вину

перед латинистом. Других старых професоров студенты приводили на лекции под

руки. К иным за консультациями приходили на дом. Наш же старичок

собственными ножками добирался до нас даже в вечернее время. Спешил к нам,

чтобы переложить часть своих обширных знаний в наши пустые черепки. А мы

хитрили, ловчили, обманывали его. Не за эту ли провинность мне и приснился

такой "премиленький" сон? Сновидение, от которого я долго не мог оправиться,

прийти в себя.

Прошло без малого десять лет со дня смерти профессора. Признаться, я и

забыл про него. Молодость редко задумывается о старости. И как наказание за

эту забывчивость и явился ко мне во сне уважаемый профессор. Мне, очевидно,

нужно все-таки кому-то рассказать про этот сон. Говорят, ежели расскажешь

кому-нибудь о жутком сновидении, то избавишь себя наполовину от возможных

неприятностей наяву. Боялся я не за себя, а за дедушку: как бы с ним чего не

случилось.