Подгоряне

своего старшего брата. Кровь людская - не водица, это знают все. Бабьи

сплетни и наговоры на мой счет слышал, конечно, и Никэ, и ему было и обидно

и больно. Может быть, и он в какую-то минуту был готов поверить, что меня

выгнали из школы за хулиганство и теперь не доверяют никакой должности?

Может быть, брат наслушался еще чего-нибудь, что похлестче бегания голышом

по Москве. Худая молва быстронога. Она бежит и оповещает всех своим звоном,

как колокольчик или тронка на шее овцы... Черт бы их всех побрал,

кадровиков, пора бы им уж вспомнить обо мне, чтобы люди не тыкали в меня

пальцем, чтоб не сидел трутнем на шее родителей. Но мне и самому не

следовало бы лезть людям на глаза - сидел бы дома, как узник, в гордом

одиночестве, в добровольном заточении...

Однако отец рассуждал по-иному. Такие вопросы он решал просто: если ты

никого не убил, никого не обокрал, никому не причинил зла - тебе нечего

прятаться от людей! Он убежден был в том, что мое уединение вызвало б еще

больше кривотолков, невероятных догадок и диких бабьих сочинений. А так, что

ж, пускай посудачат деревенские сплетницы, надоест языками молоть - займутся

своими делами. Только и всего!

Мама, великий мудрец и хранитель нашего очага, одним разом положила

конец этой семейной дискуссии;

- Мотыгу из рук у него никто не отымет. Никому она теперь не нужна,

потому что сейчас каждый норовит схватить карандаш. Так что перестаньте

переливать из пустого в порожнее!

Мама была довольна, что постоянно видит меня возле себя, в своем доме.

Ведь Никэ ее покинул, а для кого же она старалась? Для кого покрыла избу

новым шифером, прибрала горницу изнутри, помыла окна, понавешала нарядных

занавесок? Для кого?! Не возьмет же все это с собой в могилу! Сколько

молодых парней поубежало в города - пора бы кому-то из них вернуться на

родную землю!

Не могу сказать, чтобы мои частые прогулки избавляли меня от чувства

неприкаянности, отгоняли невеселые мысли о собственной судьбе. Вся совхозная

земля теперь представляла собою сплошные виноградники, шпалерно

раскинувшиеся во все стороны, насколько хватало глаз. Проволочные струны,

натянутые меж белых бетонных столбов, убегали, казалось, в какую-то

бесконечную даль. Кто и когда натянул их на эти несокрушимые колки, понять

трудно, потому что на виноградниках я не видел ни единой живой души. В

прежние времена тут от зари до зари суетился бы сельский люд, всем хватило

бы работы. Сколько я ни ждал, чтобы хоть кого-нибудь увидеть тут, так и не

дождался. Исчез народ. Не мелькают белыми пятнами холстяные штаны и рубахи.

Никто не подвязывает лозу. Не видно было овечки или теленка на приколе на

межах. Не было и телег с лошадьми в конце виноградника. Не слышно было ни

девичьих песен, ни визга, ни хохота, вообще - никаких голосов. Я попытался

чудодейственною силой памяти вызвать из недалекого прошлого живые его

картины, чтобы увидеть, скажем, старика с кувшином воды для сборщиков

винограда, гулкие винные чаны - для меня не было лучшей музыки, чем звон

этих чанов на перекладных повозках!.. Мне хотелось увидеть и то, как

чей-либо отец отчитывает маленького сынишку, чтобы не вертелся около чана с

коркою испеченного мамой хлеба: попади хоть крошка от ржаного хлеба в чан,

вино за одну ночь вспучится так, что вышибет пробку и выскочит на землю все

до единой капли, выплеснется, как молоко из чугуна, забытого хозяйкой на

раскаленной плите. Замешанный на дрожжах, хлеб и сам действует на вино как

дрожжи. Этого-то как раз и боится мужик, отгоняя прочь от кадки мальца с

коркою хлеба... Как сладко сбилось бы мое сердце, если б я увидел хотя бы

одного земляка, склонившегося над суслом, чтобы дуть пену и попробовать,

отведать молодого вина нового урожая!..

Все это теперь видела лишь моя память, но не чаза. Пришедшая в эти края

техника смыла прежнюю картину. Вместо людей нет-нет да и появится трактор,

пробежит по междурядью и исчезнет. И снова рябит в глазах от проволоки и

белых бетонных столбов, аккуратно, по-солдатски выстроившихся в бесконечные

ряды. Промелькнул трактор с культиватором, после него иногда появлялся

другой - с механическим опрыскивателем; этот тянул за собой длинный

сине-зеленый шлейф превращенной в туман ядовитой жидкости. Случалось

все-таки иногда, что я заставал на плантациях и стайку девчонок. Они срезали

с кустов верхние зеленые побеги, а свою работу так и называли: "зеленая

подрезка". Одеты девчата были. по-городскому. Я не знал ни одну из них, так

же как и они не знали меня, не интересовались мною. Мне же хотелось

обратиться к ним пушкинскими словами: "Здравствуй, племя, младое,

незнакомое!.."

Однажды в дальнем конце виноградника я наткнулся и на специалистов. Их

было трое: директор, главный агроном и бригадир, коим оказался мой отец. Они

вальяжно улеглись у стога сена. На земле перед ними на белом полотенце