Подгоряне

ухи мешало пристрастие генеральского друга к курению. Поругивал Алексея

Иосифовича за это пристрастие и генерал, и врачи во всех санаториях, в каких

он только побывал. Шеремет выслушивал их, соглашался, что поступает

относительно своего здоровья дурно, отрывал половину сигаретной начинки,

чтобы вдыхать в себя поменьше никотина, носил в кармане мятные конфеты,

надеясь, что они заменят ему курево. Но совсем отказаться от сигарет не мог.

Не мог регулярно наведываться и в генеральский "санаторий". Приезжал туда

лишь в редкие дни, когда его не вызывали в Кишинев на совещания, заседания,

активы и пленумы, коими так богата жизнь руководящих работников. В отличие

от хозяина палатки Шеремет хлебал и уху, и поедал вареных карасей. Ветеран

соблюдал строжайшую диету: ел только юшку с размоченными в ней сухариками,

размоченными настолько, что уха превращалась в рыбную кашицу, которая была

бы впору беззубым сосункам.

В этот наш приезд к генералу, на мое счастье, уха была настоящая. И

приготовил ее не сам генерал, а еще один его друг, которого мы с Шереметом

увидели возле палатки. Это местный лесник мош Остап Пинтяк пришел поразвлечь

малость старого, одинокого человека. Узнав, что генерал ждет секретаря

райкома, Пинтяк отбросил в сторону ружье, кожаный ягдташ, охотничий рог и

принялся готовить уху. Начал с того, что растер в металлической посудине

очищенные дольки чеснока; затем испек на углях несколько стручков горького

перца, освободил и их от шкурки, потом смешал с чесночной массой. Соль

лесник всегда имел при себе, носил ее в спичечном коробке. Не покидала его

никогда и сумка с монополькой, с водкой, значит. Словом, врасплох этого

человека не застанешь!

Увидя нас, мош Остап несказанно обрадовался. Со мною ведь встретился

после долгих лет разлуки, да и Шеремета видел далеко не каждый день. К тому

же лесник и себя считал здесь за хозяина: лесные угодья доверены ему, а не

кому-нибудь еще, тут он царь и бог.

Наблюдая за хлопотами мош Остапа, генерал кряхтел, бормотал невнятно,

был явно недоволен действиями "лесного разбойника", как мысленно называл

Пинтяка. Лесник либо не замечал этого кряхтения и бормотания, либо не

обращал на них внимания - он продолжал священнодействовать над ухой. В

большом котелке отварил с десяток мелких пескарей, процедил "ижицу", бросил

в нее несколько помидоров, три толстенных перца, три луковицы толщиною

каждая с добрый кулак; только после этого добавил в котел сперва рыбок

среднего размера, а под конец самую крупную. Если уж уха, так пусть она

будет ухой! Не канителиться же с парой ледащих рыбешек, как этот генерал!

Без соли, без перца, без чеснока и помидоров - так это ж злая пародия на

уху! Так она может утратить не то что заслуженную славу, но даже право

называться ухой!

- Бросит в котел пару карасей-дистрофиков, а потом восторгается: "Ах,

какую ушицу сварганил!" Ну что ты с ним будешь делать! Разве такой должна

быть генеральская-то уха?! - возмущался лесник, подмигивая нам. - А еще

казак!

Для мош Остапа Пинтяка все офицеры и генералы, русские, молдаване,

татары, узбеки, даже турки, были либо москалями, либо казаками. Слова эти у

мош Остапа заменяли и национальность, и профессию, и образование человека.

Генерал, поселившийся в его лесных угодьях, был русский. Говорил

по-молдавски плохо, хотя и приезжал сюда каждое лето. И когда у него

прорывалось словечко вроде "сварганил", мош Остап выходил из себя. Он

участвовал в первой мировой войне, во второй хоть и не участвовал, но весть

о падении Берлина и о знамени, водруженном над рейхстагом, первым принес он

в Кукоару, во все подгорянские селения. По всем деревням и селам женщины

обнимали и целовали доброго вестника. То же самое делали старики, старухи и

дети. Последние подбегали к нему со всех дворов и цеплялись за его штаны,

рубаху, подобно репейникам. А он шел улицей и вовсю трубил в свой охотничий

рог. Трубил одержимо, трубил непрерывно, и торжественно-трубный глас

разносился далеко окрест. В короткие перерывы возглашал во всю такую же

трубную свою глотку: "Война кончилась, добрые люди! По-бе-да-а-а!!!" Во

многих церквах в ответ ему начинали звонить колокола, и звон их согласно

сливался с голосом охотничьей трубы мош Остапа.

А вот сейчас тот же Остап пошумливает на генерала, убеждая его, что

слово "сварганил" не русское, так русские не говорят; уж он-то, Пинтяк,

хорошо знает, что таких уродливых словечек в русском языке нету. Не зря же

служил в русской армии в первую мировую, даже речь держал на солдатском

митинге в Екатеринославе, разъясняя политику большевиков. Правда, вскоре

после своей пламенной речи, произнесенной, разумеется, по-русски, Пинтяк

потихоньку подался домой, но так поступали и другие "защитники веры, царя и

отечества": всем им захотелось поскорее повидаться с женой и детьми. Весть о

совершившейся Октябрьской революции настигла Остапа Пинтяка уже у родимого

порога."