Подгоряне

много-много лет, пройтись по лесной тропинке, послушать шепот листьев, пение

невидимых пичужек, просто подышать воздухом, настоянным на множестве лесных

ароматов. Мог ли я отказаться от всего этого?!

- Когда станет невмоготу ждать, когда станет невтерпеж от вынужденного

отдыха, уходи в эти края, поближе к палатке моего генерала! - говорил

Шеремет на прощание. - Он тоже умирает со скуки. Удочки его не умеют

говорить, так же как и конь мош Остапа. А рыба тем паче. Молчит как рыба...

Учись человеколюбию у лесника. Он не только развлекает генерала своими

побасенками, но иногда остается спать вместе с ним в его палатке.

К приглашению Алексея Иосифовича присоединился и сам хозяин маленького

этого лагеря. Генерал подвел меня к своей машине и показал целую библиотеку

книг. Я пообещал наведываться. Признаться же в том, что к рыбной ловле

совершенно равнодушен, не решился...

Был у меня еще один серьезный должок перед родными краями. Имея бездну

свободного времени, я не посетил до сих пор памятника партизанам, славным

этим лесным мстителям. А дома у нас много говорилось о нем. Поставленный в

глубине дубравы, молчаливый обелиск многое мог сказать живому человеческому

сердцу.

4

Алексей Иосифович Шеремет очень гордился такими памятниками.

Рассказывал мне, с каким трудом добывался для них материал, особенно

алюминий. "Разжился" им на одном авиационном заводе. Доброхотливый и

понимающий, для какого святого дела испрашивается у него металл, директор

предприятия поделился частью металла, забракованного для производства машин.

Но и такой алюминий выхлопотать было нелегко: по всей огромной стране

возводились обелиски - памятники павшим героям, и везде строители не могли

обойтись без этого белого металла.

Не хватало алюминия и для иных нужд. Архитектурные украшения новых

зданий, например, и не мыслились без него, но из-за алюминиевого кризиса

многим приходилось искать заменители, и замысел инженеров-строителей не мог

воплотиться в жизнь полною мерой.

Шеремет же достал-таки алюминий для памятников в его районе. Ну, а как

достал, лучше и не спрашивать!" Когда люди захотят помочь друг другу, они

найдут, как это сделать. Не было, скажем, бетонных столбов для

виноградников, но с одной московской фабрики привезли прямые как стрела

слеги, сделанные из вьетнамского бамбука. Позже та же фабрика освоила

производство цементных столбов (привозить бамбук за тысячи верст все-таки

накладно!). Но случилось это не скоро. Долгое время цемент был чрезвычайно

дефицитным материалом, так что легче было раздобыть бамбук во Вьетнаме, чем

цемент в молдавском местечке Рыбница, - и так было.

Я шел через лес узкою стежкой, прозванной "тропинкой Виторы".

Останавливался у какого-нибудь колодца, с бадьей с надписью: "Партизанский

колодец". Да, родные уголки входили в легенды: партизанский колодец,

партизанская поляна, партизанский овраг, партизанская роща... Посреди леса в

самое синее небо вонзилась стрела белого обелиска. Косые лучи заходящего

солнца падали на него и, отражаясь, рассыпались по поляне. Металлические

плиты переливались, как рыбья чешуя. У подножья памятника цветы, цветы,

цветы. Надпись на мемориальной доске указывала на то, что в этом как раз

месте, на этой поляне, партизаны вели жестокий бой с оккупантами. Не тут ли

где-нибудь оборвалась жизнь Митри Негарэ, о котором отец Георге Негарэ знает

лишь то, что сын его пропал без вести? А мои двоюродные братья, сыновья трех

маминых сестер, сложили свои головы - один на Одере, другой в Прибалтике, а

Андрей, сын тетки Анисьи, погиб под Кенигсбергом. Он был у нее единственным

сыном на целую ораву дочерей. Изба теъ-ки Анисьи напоминала женский

монастырь. Обабился как-то и Андрей. Прял на веретене, вязал носки и чулки

не хуже своих сестер, и неудивительно: с детства он видел лишь то, что

делают женщины, и перенимал их ремесло. И дружбу маленький Андрей вел

большей частью со своими ровесницами, а не ровесниками. Поэтому, ставши

взрослым парнем, он легко и просто сходился с девушками, нравился им за

такую смелость. Признаться, я сильно завидовал двоюродному брату, видя, как

увиваются возле него кукоаровские красотки.

У меня не было сестер. Не мог подружиться и со сверстницами на улице.

Нечаянно коснувшись их платья, я краснел и чувствовал, что у меня горят

ладони. Стыдился даже девичьей тени, упавшей на меня. Брат Андрей в отличие

от меня мог бы вполне быть назван бабьим угодником, он не постеснялся бы

почти голышом влезть на печку, где лежали девчата, и, растолкав их,

втиснуться между ними. И они бы не завизжали от испуга, потому что как он не

стеснялся их, так не стыдились и они его.

И все-таки эта близость не выходила за черту, за которой находился

таинственно-сладкий миг любви. Андрей и ушел из жизни, так и не став

мужчиной. Он погиб под Кенигсбергом, и тетка Анисья поехала, чтобы побывать