Подметный манифест

Тимофей докладывал, как ему всегда позволялось, обстоятельно, и при этом явно баловался, говоря медленнее и весомее, чем следовало бы, баловство было в прищуре глаз, и хотя обстоятельства к шуткам не располагали, Архаров не возражал - он даже покивал, безмолвно соглашаясь с немцем.

- И где же наш вертопрах?

- Простите, ваша милость, а только кроме как в кабинет сажать было некуда. Там при нем Клаварош сидит, письмо на французский перекладывает, так что вреда от него не будет…

Архаров, не дослушав, повернулся и пошел к кабинету.

Там навстречу ему поднялся со стула недовольный и готовый разразиться гневной речью Александр Петрович Сумароков. Был он на сей раз в приличном дворянском кафтане и при ненаглядной своей анненской звезде.

- Простите, что заставил вас ждать, сударь, - сказал Архаров, проходя к своему креслу - огромному, тяжелому, с трудом передвигаемому, зато украшенному позолоченной резьбой. - Ступай, мусью.

- К чему сии извинения? Хватают - кого? Величайшего из драматургов российских хватают в доме его, увозят с позором в полицейском экипаже! Влекут - куда? Как только все фурии не вырвались из ада, дабы зреть мое унижение? В полицейскую контору!

- Садитесь, сударь, - предложил Архаров и уселся сам - плотно, увесисто, всем видом показывая, что готов к долгой беседе.

Драматург посмотрел на обер-полицмейстера сверху вниз и встал перед его столом вполоборота - причем повернувшись к Архарову именно тем боком, где звезда.

- Вы, сударь, были директором Российского театра, а ныне изволите проживать на покое в Москве, - справившись с заботливо подготовленным для него экстрактом, продолжал Архаров.

- Именно так, сударь, - соблаговолил ответить драматург.

- Трагедии ваши неоднократно поставлены были на театре и были признаны публикой…

- Признаны? Публика рыдала, внимая моим стихам! Восторги ее были неописуемы! Трагедии мои переписывались, не дожидаясь, что выйдут в книжках! Я первый привел на российскую сцену не греческих героев, а древних исконных русских князей, сударь! - сообщил Сумароков и, поскольку обер-полицмейстер не изъявил неописуемых восторгов, тут же перешел к материям, более понятным для полицейского ума: - Я в Шляхетном корпусе вместе с генерал-фельдмаршаром Румянцевым, князем Голицыным, графом Паниным Петром Ивановичем обучался. Я десять лет адьютантом графа Разумовского был, и до последних своих дней он меня своей заботой не оставлял. Меня при дворе знают и помнят как первого и наилучшего из российских драматургов…

- В Москву переселиться изволили пять лет назад, - уточнил Архаров. Намек на знатных покровителей нисколько его не растрогал, и лишь легчайшая усмешка раздвинула уголки рта - обер-полицмейстер вообразил, как драматург ошарашивал этими именами канцеляристов.

- Подлинно так.

- Да вы садитесь, сударь, - повторил приглашение Архаров. - Вы не древнего исконного князя на театре представляете, а я не публика в партере.

Сумароков подумал и сел вполоборота, опять же - звездой к единственному зрителю.

- Не далее, как зимой, незадолго до Великого поста, вам было заказано переписать вашу трагедию «Дмитрий, или Самозванец» сообразно вкусам некого господина. Он сам в тетрадке зачеркнул то, что, по его мнению, было излишним, и указал, какие стихи следует изменить определенным образом. Кто сей господин?

- Вы нелестного мнения обо мне, сударь, - сказал оскорбленный драматург. - Чтобы я согласился хоть строку изменить в своей наилучшей, наилюбимейшей трагедии в угоду кому бы то ни было?! Да вы умом повредились, сударь! Никто не смеет диктовать Сумарокову, как писать трагедии!

Архаров посмотрел на сумароковский профиль. Сдается, этот человек сам верил в то, что говорил. И кабы не было между ними двумя полупьяной кабацкой беседы со всей ее хмельной искренностью - пожалуй, можно бы и поверить в столь возвышенные чувства.

- Никто в вашем отменном таланте, сударь, не сомневается. Однако желательно знать - кто был тот господин. И как он объяснял необходимость исправлений. Только ли тем, что желает поставить вашего «Самозванца» на своем домашнем театре?

- Говорю же вам - всякая моя строка уже принадлежит потомству и истории российской. Как я могу что-то менять? Побойтесь Бога, господин обер-полицмейстер!

- Вот потому мне и желательно знать, кто сей невежа и неуч, посмевший просить вас об исправлениях, - с тем Архаров достал и раскрыл найденную в снегу тетрадку.

Сумароков заглянул в протянутую тетрадь из любопытства, перелистал ее - и вдруг принялся драть в мелкие клочья. Пока Архаров отпихнул свое мощное кресло, изодранные вирши разлетелись по всему кабинету.

- Вот как должно поступать с подобными мерзостями! - кричал драматург. - Оскорблений ни от кого не потерплю, ниже от самой государыни! Она уж оскорбила меня однажды, Бог ей судья! И вы, достойный клеврет! И вы! И вас обратили в свою веру враги мои! В отставку меня отправили! Проект мой о московском театре загубили! Теперь же издевательство над наилучшими стихами моими учинили! Для чего же смерть моя медлит? Мне впору смерть призывать, сударь!

И он немедленно начал читать стихи: