Поднявший меч. Повесть о Джоне Брауне

Дерзкая, он таких и не видел раньше. Шаталась по Канзасу, какая уж тут чистота нравов. Нет, его дочери не такие. Но все равно, его бойцы должны быть безупречными. Может, эти двое заранее сговорились, а может, ей жалко стало парня — Браун ведь не на шутку грозил расстрелом на месте. За насилие и надо стрелять без пощады. Армия Свободы.

Образ жизни, утверждавшийся конституционно, приспособлен к условиям партизанской войны, уклад отчасти продиктован укладом военного лагеря.

Уже хотели расходиться, когда поднялся Ричардс и сказал полувопросительно:

— А может, нам подождать выступать до войны? Вот нападет кто-нибудь, тогда нам самое время и подняться.

— Я буду последним, кто воспользуется тяжелым положением моего отечества перед лицом иностранного врага, — властно отрубил Джон Браун.

Вечером, в гостинице, после ужина, разгорелся спор. Может быть вообще ничего не надо менять. У канадских негров тут налаженная жизнь, их уже пятьдесят тысяч. Тут у них школы, церкви, газета, даже институт в Уилберфорсе, который готовит механиков, врачей, юристов.

В Чатеме собрались люди отважные. Но и они с ужасом думали о Юге. Самим, вновь, добровольно, совать голову в пасть льву?

Браун вспомнил то, что говорил ему Дуглас еще при первой их встрече. Вспомнил и усилием воли выключил воспоминание.

— Да почему, собственно, надо стремиться обратно в Америку, где нас не ждут, где нас не считают за людей?

Делани говорил о возвращении на историческую родину, в Африку.

— В Либерии уже одиннадцать лет существует независимая негритянская республика, подумайте только, президент — негр и в конгрессе одни негры!

Джон Томас закричал:

— Почему я должен уезжать в какую-то Либерию? Почему не жить в Америке, где трудился мой дед и дед моего деда? Да, они были рабами. Я — первый свободный негр в нашем роду, теперь и дети мои будут свободными, если я буду сражаться за их свободу. Потому и пошел за Джоном Брауном. Это про меня сказано в начале конституции.

Бабка моя была рабыней, а пела она так, что ее сходились слушать все — и негры, и белые. Мы любим красно-коричневую землю старой Миссус. И реки такой нигде нет больше. Как услышу пароходные гудки, у меня ноги слабеют. Здесь в Канаде хорошо, чисто, спокойно, а все-таки не дома. Никуда я не собираюсь, кроме Миссисипи, и других буду отговаривать. Нашу Америку надо сделать пригодной для жилья, а не искать другую.

Юноша лет восемнадцати задумчиво сказал:

— Это, наверно, еще и от характера зависит. Я вот никогда не любил драться. Мальчишки приставали, а я уходил, хоть и не слабый. Значит, таким, как я, хорошо бы уехать туда, где тебя оскорблять никто не будет, никто не плюнет в лицо, никто не обзовет «ниггер, черномазый».

— Дайте мне сказать. Вы спорите: «За Либерию!», «Против Либерии!», но ведь почти никто не знает, что там происходит на самом деле. А я разговаривал с капитаном шхуны «Лафайет», он там был, и вот что он рассказал: везут бесплатно, кормят первые полгода тебя и твою семью в долг. Дают участок земли — пять акров. Ты обязан в течение двух лет обработать участок и построить дом. Долг надо отдать из урожая.

Это я все говорю, как задумано. А выполняется по-разному. Много недовольных. Климат гиблый, почва плохая. Работать — от зари до зари, иначе ничего не вырастет.

Между прочим, письма с жалобами оттуда но пропускаются. Рабочие руки очень нужны. А почту, конечно, просматривают.

С местными африканцами отношения скверные. Вот я вам прочитаю письмо одного священника, он два года прожил в Либерии: «Большое препятствие к улучшению дел — представление, которое переселенцы вывезли из Америки, будто, едва они достигнут Африки, сразу же превратятся в леди и джентльменов: и — о печальное заблуждение! — без труда, безо всякого труда!»

Да, там республика, недаром и названа «Либерия» — «Освобожденная». Они тоже приняли конституцию, как мы сегодня. Эту республику признали Англия и Франция.

Кто вырос слугой, тому туда ехать не надо. Они ждут людей сильных, энергичных, решительных. И прежде всего, с ремеслом. Плотники, строители, кузнецы — вот кто им нужен.

— Я сюда в Канаду бежал с Юга. Жена моя, тайком от меня, цветок в горшке захватила. Не просто цветок — она знахарка, листы настаивает, отваром от всех болезней лечит. Ну, еще она говорит, что этот цветок приносил нам счастье, что без него мы бы до Канады не добрались. Тащила, тащила, а здесь цветок зачах. Она сама чуть от горя не умерла. И лечить теперь нечем. Растению трудно, а человеку еще труднее. Мы и сами не знаем, как с землей нашей связаны, какие корни глубинные…

— Что говорить, что спорить! Нам, неграм, в Америке плохо. Было бы не так, мы бы здесь не собрались. Но кто обещал человеку, что ему должно быть хорошо? Да разве мать выбирают? Знаю, что есть на свете женщины лучше, добрее, красивее, моложе, но мать-то одна. Так, наверно, и родина…

Каги вступил. Руки за спину, наклонился немного вперед, словно объясняет ребятишкам в школе, словно учит их латыни.