Подонок [сборник]

Если бы не красный кончик длинного с горбинкой носа и темные полоски закрытых век, то его белые окоченевшие пальцы и остроугольное лицо казались бы деревянными, вырезанными из березы. Он словно заблудший повзрослевший Буратино явился к своему отцу, который уже открыл ресторан и не желает знаться со своим созданием, пришедшим в зимние морозы с повинной.

Я подошел ближе к старику и увидел под отведенной полой телогрейки гимнастерку с приколотыми к ней медалями. Нагнувшись, я сунул деньги к нему в потайной карман. Он даже не обратил на это внимание. Я подумал, что точно так же я мог бы вынуть оттуда все, что там лежало. Но что можно найти в кармане у ветерана, раздвигающего меха гармошки на крыльце итальянского ресторана.

И только когда я наклонялся, смог расслышать, как самозабвенно продолжая играть, он тихо, едва слышно, словно для того, чтобы чувствовать себя в здравом уме и памяти, шевелил высохшими потрескавшимися губами, напевая:

— Бьется в тесной печурке огонь…

Я слышал, что губернатор запретила музыкантам выступать на улице. Может, это так и есть. Фронтовик не нарушал закон — он пел для себя.

Глава 9. Утро

Сегодня утром я открыл глаза и как обычно сказал себе: «Привет»!

Я делаю это постоянно, чтобы ощутить себя на этом свете. Понять, что мне не снится эта убогая комната с нагромождением мебели и развешанными на ней сохнущими шмотками. Получаю очередной заряд разочарования и несу его в себе целый день, пока не устану, и мои веки не сомкнутся, чтобы дать организму отдохнуть.

Я жду, что однажды проснусь в уютной чистой спальне, в загородном доме на берегу озера. Пусть в маленьком деревянном, из неотесанного бруса. Возможно, это будет избушка. Но из ее большого окна будет видно озеро. Голубое или темно-синее, какая разница? И пусть этот дом стоит не на самом берегу, а подальше. Но на возвышенности, чтобы ничто не препятствовало взгляду, обозревающему водную гладь. Я буду лежать на диване ногами к окну и видеть через его прозрачное стекло чистое ясное голубое небо. Но так, чтобы оно не было безбрежным, а ограничивалось внизу неровной полоской высокой травы, кустарником или верхушками деревьев растущих на той стороне, стоящих по краю воды.

Только тогда небо ощущается не голубой бездной, а мягкой упругой подушкой, лежащей на зеленой листве. Словно оно стремится соединиться со своим отражением, отрезанным неровной малахитовой полоской зелени, тянущейся вдоль противоположного берега.

…Сегодня плафоны не качаются, как обычно. Но это меня не радует. Они наверно замерзли. Похоже, что белый налет на металлической чашке не от давних белил, а свежий утренний иней, подернувший осевшую влагу моего ночного дыхания.

Несмотря на то, что щели во всех окнах я вечером затыкал тряпками, холод стоит собачий. Наверно, бабки снова сняли с форточки полиэтилен, который я приклеиваю скотчем к раме, чтобы не дуло.

Что они хотят увидеть через окно, почти слепые? Так можно и закоченеть, превратиться в сосульку. Они, верно, хотят меня заморозить. Самим им не страшно — они прошли войну и выжили. И теперь организованный чиновниками мор они просто не замечают. Они продолжают жить наперекор всем ухищрениям жилконторы по освобождению от них жилплощади. Не обращают внимание на лед, все больше оккупирующий подоконники в квартире. На падающие с крыш, словно бомбы, и разлетающиеся осколками в стороны, огромные сосульки. Грозно нависающие со всех сторон сугробы. Периодическое отключение электричества напоминает им, что кто-то о них думает. Иногда администрация предполагая, что они уже умерли, выдает смотровые на их комнату. Приходящие граждане возмущаются… Чему? Тому, что бабки еще живы?

Похоже, что они продолжают жить, по инерции сопротивляясь продолжающейся для них войне. Ставя перед собой единственную цель — быть дольше. Любыми способами не сдать врагу свой город, свою квартиру, свою убогую комнату в коммуналке…

…Циферблат круглого будильника, стоящего на трельяже, показывает десять утра. Вылезаю из-под вороха постельного белья и одеял, которые я сгреб из всех мест с началом холодов и теперь укрываюсь ими на ночь с головой. Быстро ложусь на пол и отжимаюсь несколько раз, чтобы разогнать кровь.

Упираясь руками в пол, я рассматриваю покрытые коричневой краской старые доски и щели между ними. Внутри они давно сгнили и держат меня только благодаря толстому многолетнему слою краски, к которому слегка прилипают мои ладони.

«Хорошо, что не примерзают», — думаю я.

В такой позе можно разглядеть пылевые ошметки, едва колеблющиеся от движения воздуха под моей кроватью, вызванного моим учащенным дыханием и неторопливыми движениями.

Я представляю, как они распространяют бациллы, проникающие в мои легкие во время сна, пользуясь бессознательным состоянием организма, пытаются завоевать пространство для дальнейшего размножения уже в моем теле.