Подонок [сборник]

За комодом громоздится трехстворчатый лакированный шкаф с зеркалом в центре. За ненадобностью к нему вплотную стоит раздвижной стол, на котором расположилась швейная машинка «Зингер». Остов от нее стоит у противоположной стены под клетками. Раньше стол тоже стоял под клетками. На нем возвышаются стопка фарфоровых тарелок, нескольких толстых книг в кожаных переплетах, ряд статуэток и фронтовые фотографии Саши. Когда-то она часами просиживала у стола, пытаясь рассмотреть знакомые лица в потускневшем глянце желтых карточек. Теперь все это громоздилось на столе под толстым слоем пыли и птичьего помета.

Широкий подоконник единственного окна, словно песочница, уставлен разноцветными детскими ведерками. Из них едва выглядывают пожухлые остатки растений с ободранными скрюченными стволами. Словно стыдясь своего вида, пытаются зарыться обратно в потрескавшуюся землю, покрытую коричневыми трубочками свернувшихся, давно засохших листьев.

Между кроватью Саши и окном стоит этажерка. Ее очертания угадываются под накинутой поверх шторой, со временем выцветшей и превратившейся в кусок материи, собирающей пыль.

Раньше на этажерке стоял телевизор КВН с торчащими из него, словно руки, в которые ничего не дали, держателями наливной линзы. Лет десять назад на какой-то юбилей от главы администрации им принесли небольшой импортный телевизор, который теперь практически не выключается, если я об этом не позабочусь.

На телевизоре лежит салфетка, связанная Машей из кусочков материи. Эти кусочки им приносил сосед Кузьма. Его третья комната около туалета всегда закрыта. Он попадает в нее через окно. В войну воевал в партизанском отряде в Белоруссии и теперь ему нечем платить за свою комнату. Электричество отключили гораздо раньше, чем всем остальным. Чиновники никак не могут разобраться, чью кровь он проливал, и просят все новые и новые справки. А он крышует две соседние помойки, не допуская туда приезжих гастарбайтеров. Иногда у него даже случаются праздники, которые слышны через закрытую дверь: оттуда звучит музыка и женские голоса, но очень сиплые.

С тех пор, как он приколотил засов со своей стороны, с нами не видится. Я забыл, как он выглядит и, вынося мусор, с сомнением поглядываю на сидящего у гаражей обросшего старикашку: жилистого и невысокого, с козлиной бородкой, зорко смотрящего в сторону зеленых, наполненных до краев пухт.

Сейчас я уже не могу вспомнить, когда случились эти перемены: бабки ослепли, а Кузьма стал входить через окно. Все это происходило постепенно, в период построения демократического общества, начиная со смерти моей матери лет двадцать назад. Теперь я уже не помню, чья это квартира и как мы здесь очутились. Мать не рассказывала, а мне было неинтересно. Если откровенно, то мне это неинтересно и сейчас.

Кажется, что мы так будем жить вечно: передвигающаяся вдоль стен Саша, от ладоней которой, через протертые обои местами виднеется черный расплывчатый шрифт желтых революционных газет; заботящаяся о ней и Мартыне Маша; залезающий к себе домой через окно Кузьма; и я, тот, кто это все наблюдает и ничего не может изменить.

То, что соседи когда-то давно были для меня большими и могли указывать что хорошо, а что плохо, кажется смешным и неправдоподобным.

Вставая по утрам, я стучусь к бабкам в двери и говорю «доброе утро» совсем не потому, что оно таково. Слепота не дает им самим возможности определиться со временем, и частенько в белые ночи, под смешки обнимающейся молодежи, они прогуливаются под мостом Александра Невского, поддерживая друг друга. Медленно, пошатываясь, передвигаются по мощеным набережным Невы и приходят, усталые, утром, словно влюбленные, растратившие свой пыл. Заваливаются спать, будто их время перевернулось, как у полугодовалых младенцев.

Дверь в парадную оборудована новыми пружинами, и они могут открыть ее только вдвоем. Они это помнят и, когда находятся в ссоре, на улицу практически не выходят. Мир наступает быстро.

Они уже забыли, когда в последний раз прихорашиваясь, расчесывали друг дружке волосы. Их лица стали похожи на неоднократно закрашенную бордюрную лепку вдоль потолка, узоры которой теперь выделяются только мягкими тенями.

Никто не заботился о старушках. Участницами войны интересуются только комиссии по подготовке юбилейных праздников и выборов. Приходит время, и кто-то приносит приглашения, на которые бабки никогда не откликаются. Лишь на секунду их лица делаются светлее.

Чиновники уходят, продолжая ставить галочки в отчетах о бездарно проделанной работе, ожидая следующих установок сверху.

При мне бабки не встают. Они делают вид, что продолжают спать. Но старческое тело не подчиняется задуманным хитростям. Оно вздрагивает и нечаянно двигает под одеялом своими частями, выдавая жажду движений в онемевших конечностях.