Подснежник (СИ)

Но он по-прежнему даже и полвзгляда не бросил на Алена. Тот почувствовал себя так, словно ему не хватает воздуха. Какая-то стена сама воздвиглась и их разделила. Может, это из-за вчерашнего разговора?

Селестен тем временем проводил доктора, закрыл за ним дверь спальни и, ещё не оборачиваясь от двери, негромко сказал с непередаваемым оттенком презрения в голосе:

— Как же вы отвратительно себя вели, господин Дьюар!

Это «господин Дьюар» задело сильнее, чем тон и смысл.

— Что? — Он даже привстал насколько мог.

Селестен медленно развернулся и так же медленно прошёл к окну:

— Да, отвратительно. Настолько отвратительно, что я и высказать не могу.

Он всё смотрел в сторону.

— Почему вы не смотрите на меня?

Труавиль повернулся и пригвоздил мужчину взглядом. Этот взгляд был настолько тяжёл, что Алену показалось, точно на него с размаху бросили что-то свинцовое.

— Вам легче от этого взгляда? — насмешливо спросил Селестен, скрестив руки на груди и уже не отводя от него глаз. — Легче?

— Я бы так не сказал. — Ален сам отвёл взгляд, поскольку тяжело было отчего-то смотреть в эти бездонные омуты, искры в которых пронзали как стрелы. — Отчего вы такой, Селестен?

— И вы ещё спрашиваете? — Труавиль вскинул голову, и золото солнца заиграло в его кудрях, но глаза остались тёмными. — Сегодня утром с мадам Кристи вы были до омерзения грубы. И это отвратительно, поскольку это было абсолютно беспричинно. И не нужно на меня так смотреть! Мне не нужно ничего объяснять. Со мною вы тоже были грубы, но я вам это прощаю. Я вас раздражаю, ведь так?

Ален сделал над собой усилие и снова посмотрел в этот взгляд — взгляд совести.

— Я и вправду был груб, — сказал он наконец. — Когда будете уходить, позовите её, я хочу извиниться. И вы меня извините… Я веду себя как… Просто я ненавижу докторов. Но это, конечно же, не повод срываться на всех подряд. Простите.

Он ожидал чего угодно, но не улыбки. А Селестен неожиданно улыбнулся:

— Поздравляю, вы делаете успехи. Похоже, вы поняли, наконец, что хорошо, а что плохо. Забудем эту маленькую неприятность, Ален. Но впредь запомните: подобные поступки отвратительны.

— Я и сам знаю. — Дьюар покраснел и опустил глаза. — Обещаю…

— Не обещайте. Обещания дают лишь для того, чтобы их нарушить, либо чтобы отвязаться. —Труавиль мягко сверкнул глазами и широко распахнул окно. — Слышали, что сказал доктор? Вам нужен свежий воздух.

Пахло уже совсем по-весеннему. Алену опять стало тоскливо, но Селестен перехватил это чувство и направил его в нужное русло. Он подошёл к лежащему, вынул из внутреннего кармана сюртука небольшой флакон и подал его Дьюару:

— Вот, кстати, как я и обещал. Одеколон, который вы просили.

— Спасибо! — Ален благодарно сжал его руки.

Юноша отчего-то покраснел и поспешил вернуться к фортепьяно:

— Не стоит. Сыграть вам?

— Конечно! — воскликнул Ален с облегчением, чувствуя, что рифы и мели, кажется, миновали.

Музыкант открыл крышку и заметил:

— А между прочим, зря вы отказались от завтрака. Он сегодня замечательный!

Ален виновато опустил глаза, вертя в пальцах флакон:

— Какой же я мерзавец… со стыда сгореть!

Селестен отрицательно покачал головой, ни слова не сказав, но возле губ его появилась суровая складка, какие часто можно видеть на ликах средневековых святых. В ней можно было отыскать что угодно, любой смысл. Ален увидел в ней прежнюю вчерашнюю тоску по чему-то далёкому, по чему-то в прошлом.

Соната была прекрасна, но не принесла Селестену облегчения. Алену тоже. Труавиль казался молчаливее обычного.

Выждав, когда юноша закончит играть, Дьюар робко предложил:

— Давайте поговорим, Селестен?

Юноша, казалось, был рад такому повороту дел. Он с видимым облегчением отодвинулся от инструмента и произнёс:

— С удовольствием. О чём на этот раз?

— О стихах.

— О стихах? — Похоже, музыкант был удивлён.

— Да… Вы любите стихи?

— Стихи? — Селестен задумчиво облокотился о край фортепьяно. — Да… стихи — это прекрасно.

— Я тут… написал кое-что. И мне это кажется странным, — сбивчиво заговорил Дьюар.

— Отчего? — Юноша улыбнулся. — Наверное, каждый человек в своей жизни хотя бы раз да писал стихи. Это значит, что в человеке есть что-то светлое… хорошее…

— А вы тоже писали? — полюбопытствовал мужчина.

Труавиль после молчания продекламировал:

— Ради свободы я на всё Готов, пусть всё мне потерять Здесь суждено, но стану я Тем, кем хочу, а не кем должен.

— Чудесно! — воскликнул Дьюар.

Селестен слегка улыбнулся:

— Если честно, то это не я сочинил. Один мой дру… знакомый, — отчего-то с усилием проговорил он. — Смешно, правда? Сам я никогда не сочинял стихов. Никогда.

Ален возразил:

— Вы так молоды, у вас ещё всё впереди. Вы же сами сказали, Селестен, что каждый человек в своей жизни это писал или ещё напишет?

— Ах, был бы я человеком! — воскликнул с какой-то непонятной тоской Труавиль, но тут же осёкся, увидев растерянное выражение лица Дьюара, и поспешил предупредить грядущие вопросы: — Полагают, что стихи пишут, когда влюблены. Но вряд ли, — мрачно продолжил он, — это когда-нибудь со мной случится. Я люблю поэзию, но я чужд ей, а может, она мне.